Алан трезвонит в дверь. Я все так же неторопливо опускаю трубку на рычаг и снова считаю шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть… Подхожу к двери, отпираю три верхних засова, два нижних и с невозмутимым видом впускаю Алана, будто это заглянул на огонек мой старый приятель, или портье принес письма, или посыльный из химчистки доставил меховые пальто, или слесарь-сантехник явился ко мне по вызову с кожаным чемоданчиком и разводным ключом наперевес, и восклицаю:
— Алан? Какими судьбами? Ты уверен, что мы на сегодня договаривались?
Это и вправду он. Он пришел. На часах семь сорок три, и Алан стоит передо мной собственной персоной. Но я весь день так тряслась, что сейчас все мое существо заполняет страх, и вместо прилива страсти я ощущаю лишь озноб и испуг. Страх истязает меня, замораживает руки, зажимает все тело в стальные тиски. Я боюсь, что он уйдет, что он заскочил на минутку, что он посмотрит на меня и передумает оставаться… Страх тонкими ручейками стекает по вискам, сковывает ладони, мешает дышать. Кровь приливает к щекам и шее, проступает красными пятнами.
Я его ненавижу.
Я ненавижу его за то, что он здесь, за то, что позвонил в мою дверь. На Манхэттене тысячи девиц, и каждая только о нем и мечтает… Но при чем здесь я? Мне-то зачем все это? Как он посмел довести меня до такого состояния?
К счастью, на выручку подоспевает Кретинка, убеждает меня расслабиться, пустить ее вперед, она сама все сделает, а я посмотрю и поучусь. Намотаю себе на ус. Начитавшись женских журналов в невероятном количестве, она знает, как управляться с такими крутыми мужиками. Поводя бедром, она небрежно бросает: «Nice to see you! How sweet of you! How nice!»[44], нагромождением фраз заполняя пустоту. С видом бывалой искусительницы, которую ничем не проймешь, она отодвигает меня на второй план, и я спокойно закрываю засовы, не рискуя показаться смешной.
Алан недоуменно смотрит на меня. Его взгляд не предвещает ничего хорошего. «Это еще кто? — соображает он. — Куда делась девушка, которая вчера вечером млела в моих объятиях? Сладострастно стонала, позабыв приличия и условности? Таяла от наслаждения и целовалась со мной взасос во мраке ночи? Была послушной, как пластилин, и позволяла моим губам делать со своими все, что им вздумается? Согласна была погибнуть в дебрях парка, только бы не оказаться третьей лишней? И что это за дылда с замашками светской дамы?»
Вслух он этого не произносит и плюхается на канапе, а я, мысленно сосчитав до трех, небрежно опускаюсь напротив. С характерной интонацией Бонни Мэйлер предлагаю:
— Что будем пить? Шампанское? Виски?
Я закидываю ногу на ногу и тут же возвращаюсь в исходную позицию. Кретинка диктует мне свои правила, она не сомневается, что в эту минуту я неотразимо соблазнительна.
— Я ничего не хочу, — бурчит Алан.
— А я, пожалуй, выпью. — Мизансцена настолько удалась, что мне не хочется ее обрывать. Я лениво поднимаюсь с белого канапе и, упиваясь собственным великолепием, роняю:
— Ты уверен?
И в эту минуту звонит телефон. Уолтер гнусавым голосом сообщает, что я забыла положить трубку домофона, а заодно интересуется, пришел ли мой гость и все ли в порядке.
— Милый! — восклицаю я. — Как славно, что ты позвонил. Ты где? В Париже! И когда прилетаешь? Что, правда? Ты просто чудо! В «Плаце»? Прекрасно, я живу совсем рядом, замечательно. До встречи. Все, жду. Ты у меня прелесть…
Я кладу трубку и ныряю в дверь кухни. Ну вот и все, теперь он может уйти с чистой совестью, неопровержимые улики у него на руках. Что я могу сказать в свое оправдание? На мне шапка горит. Я сама себе противна: дурёха, возомнившая себя разбивательницей мужских сердец, трусиха, которую одна мысль о любви бросает в постыдную дрожь. Что ж, такова данность. Было бы глупо утверждать, что меня испытывает судьба, что злой рок смеется над моими чувствами, на самом деле это я раз за разом испытываю терпение высших сил, сама душу все свои романы в зародыше, не оставляя себе шансов на успех. Это моя вина, моя вина, моя ужасная вина. Я сама себя наказала. И, если Алан сейчас хлопнет дверью, я не буду рыться в глубинах подсознания, пытаясь найти объяснение столь загадочному поступку. Что толку валить с больной головы на здоровую!
Я возвращаюсь в гостиную. Вид у Алана мрачный. Он развязал галстук и внимательно разглядывает собственные ногти, будто изучает увлекательнейший документ.
— Как прошел день? — любезно интересуюсь я, закидывая ногу на ногу.
— Так себе. Пришла партия футболок из Кореи и застряла в аэропорту Кеннеди. Сто тысяч штук! Совсем совесть потеряли!
— Так ты и футболками торгуешь? — кривится Кретинка.
— Да, а заодно станками, стереосистемами, видеомагнитофонами, сырами, свечами, если тебя интересуют детали… — Он начинает заводиться. Хрустит пальцами. Раз, другой… Вздыхает, потухшим взглядом окидывает белую гостиную Бонни Мэйлер.
— Ну, работы бывают разные… — великодушно допускаю я.
Он резко вскидывает голову и спрашивает, где в этой дурацкой квартире могут быть сигареты.
— А вот прямо перед тобой… И зажигалка там же…
Массивная серебряная зажигалка красуется на столике у дивана. Алан берет сигарету «Данхил» с золотистым ободком, закуривает, откидывается назад и затягивается с видом мальчишки, тайком курящего в школьном туалете.
— Честно говоря, — продолжает он, — я хотел спросить, не обидишься ли ты, если мы перенесем наш вечерний выход на другой раз. Я сегодня совершенно никакой.
Так я и знала…
Так я и знала!
Я ждала именно этой минуты, пыталась внутренне подготовиться к ней, смириться с поражением, подавить в себе ростки самолюбия.
— Да?
— Мне хочется одного — поскорее забраться под одеяло.
— Да?
— Ты не очень расстроилась?
— Да нет, что ты… Сказать по правде, я и сама мечтаю устроиться с тарелкой у телевизора… Весь день носилась как сумасшедшая, совершенно выдохлась.
Я говорю, говорю, и боль стихает. Горе становится легким, даже сладким. Я смакую поражение, как вожделенное лакомство. Старательно и умело зализываю старую рану. Боль проснется позднее. Внезапно и резко. Я стану смывать косметику перед зеркалом в ванной, и слезы вдруг хлынут ручьем, безудержным потоком, и я буду не в силах их остановить. Прислонившись к раковине, я буду наблюдать, как они текут по щекам, представлять себе жизнь в самом мрачном свете и философствовать напропалую: любовь — дерьмо, дурацкая выдумка, позволяющая держать нас в напряжении до конца жизни, пряник при кнуте, стакан бодрящей колы, чтобы запивать горькое лекарство… Но все эти рассуждения придут потом, а пока я в полном порядке. Только ком встал поперек горла, словно бумажный голубь, пущенный чьей-то беспечной рукой.
Я изящно поднимаюсь и предлагаю все-таки что-нибудь выпить перед уходом. Он отвечает, что раз уж я так настаиваю, то он, пожалуй, не откажется от бокала шампанского, одаривает меня широкой улыбкой и снова ослабляет узел галстука.
Стоя у кухонного окна, я жадно глотаю воздух, массирую шею, из стороны в сторону мотаю головой, тонизирую лицо, прикладываю к затылку кубик льда, провожу им по спине, под мышками, под грудью, по вискам. Экстренная талассотерапия, мгновенное душеспасение. Напоследок я набираю полные легкие воздуха, натираю льдинкой лоб и щеки, морщусь, шепотом обещаю своему ангелу-хранителю, что он свое еще получит: сообщение для его Шефа я передам чуть позже.
Я протягиваю Алану бокал с улыбкой, которой полагается быть расслабленной и лучезарной, но уголки губ предательски дрожат. В знак благодарности Алан посылает мне воздушный поцелуй.
— Ты славная девушка, — замечает он.
Как легко дарить любовь на расстоянии, расплываясь в безупречной американской улыбке. Такая улыбка без труда дается тем, кто загребает тысячи долларов ежедневно благодаря беззащитным вьетнамкам, за горку риса и кучку вермишели изнемогающим у ткацкого станка. Такая улыбка стоит денег. Зубы у Алана белые, ровные, великолепный загар явно не из солярия. Все ему дается легко: улыбка, загар, взгляд, прическа… И почему бы заодно не охмурить несчастную девушку вроде меня? Наградить многообещающим поцелуем и выбросить на обочине?
Он пьет, уткнувшись носом в бокал. Мы оба молчим. Странная, однако, ситуация, если не сказать — подозрительная.
Он встает и с бокалом в руке направляется ко мне.
Наклоняется и чокается со мной.
Я делаю то же самое.
Он смотрит на меня очень серьезно, будто ждет признания. Я сижу молча и ловлю губами пузырьки воздуха, всплывающие на поверхность, — верный способ преодолеть неловкость в щекотливой ситуации.
Он распрямляется, но не отходит, нависает надо мной. В поле моего зрения оказываются его колени, темно-синие брюки безупречно отутюжены. Я изо всех сил вытягиваю шею, пытаюсь заглянуть ему в лицо.
