«Он довольно легок для своего размера! - обрадовалась мохнатая обезьяна и подняла его с земли. - Можно сшибать им сладкие плоды, и не
придется забираться на деревья!»
Орех подумал: «Вот и нашлось мне применение; стоило ли появляться в мир, где еще существуют мохнатые и неразвитые обезьяны?»
Обезьяна стала сшибать им плоды с деревьев, и орех почувствовал себя так скверно, как никогда в жизни. Он восклицал: «Почему я должен приносить пользу мохнатой обезьяне?! Разве в этом мое предназначение? Соответственно вполне доказанной теории вероятностей в одни отчаянный день я разобьюсь. Получится, что я, благородный кокосовый орех, сыграл в жизни роль вульгарного булыжника. Даже чашка из моей скорлупы не сохранится в хижине папуаса. Зачем я - о! - не полез в корзину вместе с братьями?!»
Жизнь стала невыносимой. Орех набрался мужества и твердо решил разбиться о камень, чтобы не дать обезьяне разбить его и хоть этим доказать свое превосходство. А наутро мохнатая обезьяна кинула орех слишком высоко, он прочертил в воздухе параболу и шлепнулся в реку. Обезьяна хотела было кинуться следом, но на нее глянул розовым глазом флегматичный крокодил, и мохнатая обезьяна, почесав в затылке правой ногой, убралась в свои джунгли. А кокосовый орех в трепете проплыл мимо мудрого замшелого крокодила вниз по течению реки и скоро снова очутился в океане.
Сорок дней и сорок ночей носился он по волнам, мечтая добраться до острова и подкатиться под ноги первому встретившемуся человеку. Драгоценный сок разрывал его, одиночество стало невыносимым. Наконец большая волна вынесла его из океана и положила на перламутровый песок крохотного островка. На островке не было ни зверя, ни черепахи, ни единой былинки. Орех уже не думал ни о смысле жизни, ни о пользе самоотдачи, ни о добре и зле. Он не думал о своем благородстве; он думал о том, что прожил жизнь напрасно.
«О великие боги, - стонал орех, - дайте мне сделать хоть что-то, прежде чем наступит мой час! Дайте мне сделать хоть что-то, и пусть он наступит!»
Он лежал, палимый солнцем, сок разрывал его. Он почувствовал, что погибает, и вспомнил встречу с юной акулой, как она спросила: «А это что за фрукт?..»
Орех грустно усмехнулся - и пустил корни. Он питал их своим благородным соком, пока они не добрались до влаги земли. Тогда он в последний раз посмотрел на солнце, раскололся и умер, а на его месте остался перистый листок... Что ты так смотришь?
- А что было дальше? - спросила Эра.
- Разве надо что-нибудь дальше? Впрочем, всегда бывает что-нибудь дальше, ничто не кончается. Много лет спустя мимо крохотного островка, поросшего пальмовой рощицей, проходила белоснежная яхта. Она принадлежала здоровому парню, но капитаном был старик голландец, в бакенбардах и с серьгой в ноздре. Потому что парню лень было научиться управлять яхтой, у него были другие заботы - лежать на юте под парусиновым тентом, вскрывать орехи тяжелым матросским ножом и пить их благородный сок. Седой голландец ходил по палубе, заложив руки за спину, и поглядывал на паруса. А когда капитан уставал ходить - он был очень старым человеком, - тогда он облокачивался на фальшборт и смотрел на крохотный островок, пока тот не превратился в сиреневое облачко на горизонте. Вот и вся сказка. Ты согласна, что тут больше правды, чем вымысла?
- Да, да, - сказала Эра. - У тебя в голове не только корабли. Нашему сыну понравится эта сказка.
Он закурил, сказал:
- Надеюсь, что так... Теперь ты заснешь.
- И мне приснится остров Рароиа, прекрасная жемчужина страны Полинезии, да? В самом деле есть такой остров или ты придумал название ?
- В самом деле есть такой остров. Но на нем нет рек и крокодилов.
- А кокосовые пальмы есть?
- Много.
- Тогда все это могло быть.
Он кивнул.
- Все это могло быть.
Утром простились с Серафимой Сергеевной, пообещали заглянуть на обратном пути и поехали дальше на юг, в Пицунду. Дорога была извилистой, пыльной и тряской. По ней, кроме машин и людей, двигались коровы, собаки, ослы, свиньи, козы и гуси. До самого железнодорожного переезда вспотевший шофер давил на сигнал то ладонью, то локтем, а на особенно крутых поворотах и подбородком. Здесь дорога ушла вправо, в сторону от магистрального пути, и шоферу стало проще ехать, а когда свернули на равнину, под кипарисы, так и совсем легко.
После общения с Серафимой Сергеевной Эра не так уж безмятежно верила в будущее.
- А вдруг у твоей Таисии Евсеевны все занято? - спрашивала она. -Куда мы денемся?
Овцын посмеивался:
- Выселим ее в курятник.
Евсеевна, кряжистая, мужеподобная вплоть до усов женщина, разглядев Овцына из-за забора, всполошилась, всплеснула руками, бросилась к нему, вышибив животом калитку, и влепила в щеку мокрый поцелуй.
- Сердце ты мое! Золотой ты мой! - взвывала Евсеевна, а он потирал щеку. - Вспомнил бедную бабенку! Приехал наконец! Как мы тут по тебе скучали! И Тамарочка по тебе скучала, и Лидка скучала, и Левон скучал, и дядя Амвросий скучал, и Надька тебя каждый день вспоминала, и Како спрашивал, а уж как Танька твой подарок бережет, это и сказать нельзя! А где же Соломон?
- В этот раз я с женой, - сказал Овцын. - Познакомьтесь, Таисия Евсеевна.
Евсеевна переменила объект и стала причитать над Эрой, влепив ей для начала оглушительный поцелуй.
- Золотая ты моя, сердечко ты мое, до чего же ты красавица, мое солнышко ясное, курочка ты моя брильянтовая...
Овцын закурил и терпеливо ждал, пока выплеснется этот ушат нежности. Он знал, что прерывать Евсеевну нельзя - обидится. Наконец она притомилась, умолкла, и тогда он сказал:
- Каюта нужна, Таисия Евсеевна.
Мощные черные брови Евсеевны сразу сдвинулись на глаза, она помотала головой крайне недоброжелательно.
- Нет у меня никаких кают. Ты же знаешь, Ваня, какой сейчас сезонт. Бархатный сейчас сезонт. Через месяц - будьте ласковы!
- Это хорошо, что «бархатный сезонт», - сказал Овцын. - Он-то мне и нужен. Вы, Евсеевна, где живете? В своей?
- Чего ты от меня хочешь, от бедной, беззащитной бабенки? - еще больше насупилась Евсеевна,
- Хочу, чтобы вы на «бархатный сезонт» в сарайчик переехали, -сказал Овцын. - Это же экономически выгодно.
- Одинокая я, беззащитная, - запричитала Евсеевна, и свежему человеку могло бы показаться, что из глаз ее тут же брызнут слезы. -Вдовица я, никому не нужная, заступиться за меня некому...
Он слушал, посмеивался и вспоминал, что на эту одинокую вдовицу находилось немало охотников из местных жителей, а порой и приезжие старички не брезговали. Пиры за обеденным столом под развесистым тутовым деревом затягивались далеко за полночь. Евсеевнина дочка Тамарочка - тоже девка не промах - то и дело бегала к дяде Амвросию с бутылью. К полуночи дядя Амвросий засыпал, нахлебавшись за день из кишки, при помощи которой переливал вино из бочки в мелкую посуду, и Тамарочке приходилось долго тягать его за уши, прежде чем он раскрывал мутные глаза, натужно поднимался с земляного пола сарайчика и, затянув щенячьим тенорком свою вечную песню без слов, запускал в бочку розовую резиновую кишку, напоминавшую брезгливому человеку о клизме...
Евсеевна причитала долго и всласть, и занятие это ее утомило.
- Проходите во двор, родные мои, - проговорила она наконец. Садитесь за стол, дети дорогие. Уж бедная бабенка для вас постарается, хоть никакой ей нет от этого выгоды. Привыкла за людями заботиться, о себе и подумать некогда.
Она вынесла из кухонной пристроечки бутыль мутного вина (от Амвросия, определил Овцын по цвету), тарелку с хлебом, стаканы, солонку и щедрую горсть мелких помидоров. Промочив горло, Евсеевна рассказала:
- Живет у меня один плюгавик, целую комнату занимает. Не питается, вина не пьет. Зачем ему комнату сдала, сама на себя удивляюсь. Я б туда могла семейных поселить.
Она описала, как скучно «плюгавик» проводит свое время, потом вылила под усы еще стакан мутного вина и заявила. решительно:
- Переведу его в сарай.
- А если он не захочет? - спросила Эра.
- Здесь только я могу хотеть или не хотеть! - сказала Евсеевна басом и со стуком опустила стакан на стол. - Пока идите погуляйте, мои родные, бедной бабенке надо еще на базар сбегать, обед приготовить - как-никак пятнадцать отдыхающих кормлю, а из-за какой выгоды? Копейки ихней себе не беру. Вы у меня будете питаться?
- А как же, Евсеевна.
- В обед приходите. Все сделаем.
«Плюгавик» переместился в сарай без сопротивления. Он оказался математиком по профессии и поэтому не мог найти никакого основания, чтобы возразить против того, что двое имеют больше права на комнату, чем один.
- Надеюсь, мы будем друзьями, - грустно сказал он, взял в одну руку чемодан, в другую портфель, зонтик и плащ, вздохнул с печалью и оставил помещение.
