Всю ночь я промаялся. Я сомневался и в своей правоте, и в том, хочу ли я быть правым. Я не спал. Я даже не мог думать. Одно лишь я знал точно: мне не с кем поговорить. Такое чувство, будто мою голову вывернули наизнанку, как старый шерстяной носок, но для этого состояния в словаре Линсейда слова не нашлось. И все же перед самым рассветом меня наконец озарило.
Я придумал простой способ найти ответ, возможно неполный, но ответ, которому можно доверять, потому что основывался он на тексте, на печатном слове. А я по-прежнему хранил трогательную веру в печатное слово. Я решил проникнуть в архив Линсейда и прочесть истории болезней. Разумеется, я не сумею вычитать в них все, что там можно вычитать, но зато смогу либо доказать, либо опровергнуть свою великую теорию.
Поначалу я думал, что можно пробраться в кабинет Линсейда среди ночи, но вскоре понял, что из этой затеи ничего не выйдет. Комната, где жил доктор, находилась по соседству. Он наверняка меня услышит. Куда безопаснее проникнуть в кабинет среди дня – но сначала нужно отвлечь Линсейда, выманить его из кабинета и войти самому. И еще надо придумать способ, как открыть картотеку.
И я решил устроить в клинике небольшой кризис. Первым делом отправился поговорить с Морин, которая трудилась в саду. Мне хотелось посмотреть, какие у нее есть инструменты и можно ли их использовать как фомку для вскрытия картотеки. Ничего лучше маленького, но крепкого секатора не нашлось. Конечно, не самый правильный инструмент для такого дела, но я как бы по рассеянности все же сунул секатор в карман, когда Морин отвернулась. Мы поболтали о садоводстве, о подлых птицах, которые пожирают семена и клюют ростки, едва только те пробьются. О вероломстве пернатых я знал от мамы. Я даже предложил поставить пугало. Морин эта мысль понравилась, и она решила, что сделает пугало прямо сейчас.
Я ссудил ей свои джинсы и старую рубашку, после чего поспешил к Линсейду и спросил, занят ли он, а потом якобы невзначай поинтересовался, является ли скульптура запретным плодом. Линсейд ответил, что несомненно. А огородное пугало? Без разницы. Тогда я предложил ему выйти в сад и посмотреть, чем занимается Морин. И он заглотнул наживку. Линсейд опрометью выскочил из кабинета, и я остался один, не на шутку вдохновленный успехом своего немудреного замысла. Мне было одновременно страшно и весело. А желание проникнуть в тайну архива стало просто нестерпимым.
Я подошел к картотеке, неловко просунул острие секатора в зазор над верхним ящиком и попытался вскрыть. Металл выгнулся, но замок остался на месте. Я попробовал еще раз, но более уверенно, – и тут меня застукал Андерс. Он стоял в дверях кабинета и довольно ухмылялся.
– Небольшой взлом? – спросил он. – По кайфу. Подсобить?
Андерс явно вскрыл замков побольше моего, поэтому я молча протянул ему секатор, и Андерс с таким энтузиазмом вонзил его в шкаф, словно только этим всю жизнь и занимался. Впрочем, так оно, видимо, и было. Замок щелкнул, ящик открылся. Внутри был ряд пухлых, больших конвертов. Я чувствовал, что стою на пороге чего-то очень, очень важного. И тут меня застукали второй раз. Теперь это был Линсейд. Быстро разобравшись с Морин и ее огородным пугалом, он поспешил обратно в кабинет.
Я онемел. В голове не было ни единой мысли, ни одного сколько-нибудь путного оправдания. Меня поймали с поличным, и я приготовился к худшему, но Андерс оказался куда более хладнокровным, чем я мог предполагать. Он мигом взял ситуацию в свои руки.
– Да ладно, все в порядке, док, – сказал он Линсейду. – Повязали вы меня прямо на деле. Отсюда ведь ни хера все равно не вынесешь. Захочешь попрактиковаться и честно что-нибудь стащить, так нет, тебя хватает препод хренов. Что это такое, я вас спрашиваю? Я уже хотел слинять, так нет, появляется сам босс. Может, я просто не создан для преступной жизни.
– Это правда? – спросил Линсейд, непонятно к кому обращаясь.
– Эй, долбоёб, ты что, брехлом меня называешь? – крикнул Андерс, и на этот раз его ярость показалась мне очень даже симпатичной, во всяком случае – уместной. Настоящий то был гнев или притворный, но я радовался, что он отвлек внимание от меня. Андерс любовно вертел в руках секатор, словно хотел попробовать его на живой плоти.
– Зачем? – мягко спросил Линсейд. – Что ты рассчитывал найти в шкафу?
– Картинки, – сказал Андерс; губы его задрожали, а из глаз вдруг хлынули слезы.
– Ох, Андерс, – вздохнул Линсейд. – У тебя впереди еще такой долгий путь.
Голова Андерса поникла.
– Вы со мной пойдете, док? Пойдете ведь?
– Попытаюсь, Андерс, обязательно попытаюсь.
Андерса, похоже, эти слова искренне взволновали. Он покорно отдал секатор, который Линсейд принял так, словно это ценный дар, яблоко для учителя[54]. Потом похлопал Андерса по плечу – по-мужски так похлопал.
– Хорошо, что вы здесь оказались, Грегори, – сказал он мне.
Я понятия не имел, насколько искренен Линсейд, поверил ли он рассказу Андерса, но если не поверил, то непонятно, зачем делает вид, будто поверил. Точно так же я плохо понимал, зачем Андерс взял вину на себя. Может, он просто мне симпатизирует? Хочет меня защитить или делает это по каким-то своим соображениям, чтобы я оказался в должниках? Как бы то ни было, я ни на йоту не приблизился к личным делам пациентов. Линсейд наверняка удвоит бдительность, и перспектива заполучить письменное доказательство моей теории станет совсем призрачной. Я чувствовал себя настоящим простофилей.
Вечер я провел у себя хижине, пытаясь постигнуть весь тайный смысл того, что, как мне казалось, я недавно открыл. Размышления мои прервал шелест за окном. Еще через какое-то время донесся запах дыма, и я решил, что это Морин – по своему обыкновению, сгребла мусор, запалила костер и теперь любуется пламенем. Надо бы выйти и поговорить с ней, извиниться за провокацию с пугалом.
Именно Морин я и нашел в саду, и, разумеется, она жгла мусор, но только то был не садовый мусор. Морин развела большой костер, и по краям действительно лежали веточки, прутья и прочее, но в центре пламени я разглядел пухлую стопку конвертов большого формата: истории болезней пациентов. А сверху, подобно чучелу Гая Фокса, лежало ненужное теперь пугало.
– Что вы делаете? – спросил я как можно мягче, хотя внутри у меня все бушевало.
– Он меня заставил.
– Линсейд?
– Кто же еще? Дьявол?
Я стоял и смотрел на огонь, и в памяти всплыли слова Генриха Гейне: “Там, где жгут книги, рано или поздно будут жечь людей”; я смотрел на пугало, которое чернело и корчилось в огне, и не мог избавиться от мысли, что оно до ужаса похоже на меня.
– Но Морин утверждает, что Линсейд велел ей сжечь архив, – с нажимом сказал я.
– А что еще она могла сказать? – отозвалась Алисия. – Она же душевнобольная. Пироманка.
– В самом деле?
Для меня это было новостью. Я не раз видел, как Морин сжигает садовый мусор, но вряд ли такое поведение можно назвать пироманией.
– Разве это не просто слово? – спросил я.
– Скажем так, она страдает склонностью к пиромании, хорошо?
Я согласился, что так сказать можно. Мы лежали в постели – как обычно, в кромешной тьме, – но это был один из тех редких моментов, когда мы действительно разговаривали друг с другом, а не занимались словесными упражнениями. Алисия вела себя на редкость здраво.
– Я вообще не понимаю, как она смогла добраться до архива. Разве документы не заперты в шкафу?
– Шкаф взломали.
– Морин?
– Нет, Андерс.
– Зачем ему это понадобилось?
Я мог бы повторить версию Андерса о том, что он искал картинки, но мне хотелось, чтобы рассказ звучал более убедительно.
– Привычка? – предположил я. – Может, ему нравится взламывать и проникать.
Но эта причина тоже показалась Алисии не очень правдоподобной с психологической точки зрения.
– Очень странно, – сказала она.
– А вы не делаете копий? – спросил я. – Дубликатов?
– Не говори глупостей. Если бы врачи делали копии с каждой написанной бумажки, никто бы ничего не нашел.
– Но содержащиеся в них сведения наверняка должны существовать в каком-то ином виде?
– Если в ином виде, то это по определению иные сведения.
– Но вы совместно с доктором Линсейдом ведь можете восстановить истории болезней?
– Наверное, можем. Но зачем нам это? Мы и так уже знаем то, что знаем. Какой смысл?
– Может, для того, чтобы другие могли узнать, что знаете вы.
– К примеру, ты.
– Да, но не только я.
– А почему бы тебе, Грегори, не выбрать иной путь? Почему бы тебе самому не восстановить свой собственный вариант этих документов? Почему ты не записываешь, что знаешь ты? Твои записи были столь же обоснованными, что и наши с доктором Линсейдом.
– Разумеется, это неверно, – сказал я. – Мне мало что известно о больных.
