— В прошлый раз председатель обмолвился, что о Тян Хо есть известия, вы узнавали? — после долгих колебаний решилась наконец спросить Тин старика.
Старый Тян Кху, как всегда, сидел на своем любимом сосновом бревне.
— Председатель сказал, что Тян Хо — герой.
— Герой!
— Много врагов уничтожил — значит, герой.
— А еще что-нибудь говорил?
Старик глянул в полные беспокойства глаза невестки, заволновался: «Почему председатель снова повторил это? Ведь Тян Хо сам об этом писал. А писем нет уже больше года».
Но мыслей своих он не выдал и, покачав головой, ответил:
— Ничего больше не сказал.
То, чего старый Тян Кху так страшился, случилось на самом деле. Как-то попросили его заглянуть в уездный комитет. В помещении, кроме их волостного председателя, находился еще кто-то, незнакомый. Было непривычно тихо, и с этой настороженной тишиной никак не вязалась суетливость Ши, бросившегося угощать старика сигаретами. Ши славился умением поговорить, но сейчас он растерянно моргал.
— Когда наши партизаны дрались с бандитами, Тян Хо ваш еще совсем маленьким был…
Старик не ответил, только бросил на него быстрый взгляд. Ши еще больше растерялся.
— Тогда у нас в партизанском отряде трое погибли. Один из моей деревни. Если б остался в живых, быть бы ему волостным председателем, он намного достойней меня. Война…
Хватит, хватит, теперь он все понял. Стулья, стол, земля под ногами — все вдруг закачалось, в голове и в глазах потемнело.
Старик больше не слушал, что еще ему говорили. Он сосредоточенно думал и вдруг порывисто встал:
— Жене его не говорите!
— Как же не сказать… Мы хотим, чтобы героя все село помянуло, — с трудом выдавил Ши.
— Я требую! Требую!
Глаза старика горели страданием и яростью. Он погрозил кулаком и, повернувшись, медленно вышел.
В горах лучи раннего солнца кажутся лунным светом. На деревьях са-ну, на концах их горизонтально торчащих веток, кое-где успели распуститься алые цветы. Старик спускался по склону, впереди показалась густо заросшая лощина. Сколько веков миновало с тех пор, как судьба занесла фула в эти края. Никто уже не помнит, откуда вели их пути-дороги. Зато такие, как он, Тян Кху, до сих пор помнят трудное время боев с бандитами тхоти Воонг А Шионга. В этой лощине был партизанский лагерь. А там в пещере прятался с матерью маленький Тян Хо. Малышу было только три года, а дом их уже в третий раз подожгли бандиты. Жги, выжигай! Только земля эта — моя земля, родная. Я на ней все равно останусь.
Снова поднялся дом старого Тян Кху. Дома фула строили прямо на земле, стены возводили из глины, три помещения дома соединялись друг с другом полукруглыми, как изогнутое удилище, сводами входов. Перед домом — стойло для мула, рядом — сарайчик для хвороста, ступы и крупорушки, а за ним — хлев для буйвола и курятник. По водостоку на каменный брус перед домом стекает вода.
Старый Тян Кху оглядывал дом, выискивал все, что напоминало о сыне, потом остановился перед своим сосновым бревном. Сколько времени он просидел здесь? Наверное, несколько лет; когда перевалило за шестьдесят, потеряли зоркость глаза, ослабли руки и ноги. Сидит, греется праздно. Темнеет кожа, блекнут глаза. Тян Хо погиб? — поднялся в груди крик, и старик, почувствовав колющую боль, опустился на бревно.
…Маленькая Шео Тинь, перейдя ручей, аккуратно опустила подвернутые брючки и стала подниматься к дому. Длинные ресницы, пухлые розовые щеки, цветастый нагрудник, завязывающийся на спине лентами…
— Дедушка, я отвела дядю Нонга в Татяй по самой короткой дороге.
— Да ну? — Старик постарался, чтобы это «да ну» прозвучало как можно веселее. — К кому же ты его отвела?
— К дяде Ши…
Она забралась на бревно, заглянула деду в глаза:
— Дедушка, разве язык фула мог потеряться? Ведь он же не бусы, которые у меня на шее!
— Мог и потеряться…
— А найти его можно?
— Станешь все время искать — непременно найдешь. Каждый какую-нибудь малость да вспомнит, а потом сложат все вместе. Ох, горе горькое! Людям фула раньше тяжело приходилось. Долго на месте сидеть не доводилось. Как клубни съедобные на горе и в лесу выроют да рыбу в ручьях выловят, так и уходят. Ведь все это на рис выменять надо, а рис тхоти отдать. Даже крыши, крытые тростником, не успевали желтеть. Так бродяжничать — все растеряешь. Вот язык и теряли.
— А почему же ты его помнишь?
— У меня мешок для него есть, для языка-то. — Старик глянул на внучку, смеясь впалым ртом. — Особый у меня мешок — песня. Песня много дольше меня живет, вот она и бережет наш язык!
Он снова улыбнулся и, подняв голову, тихонько запел:
Кхаа почечуча.
Ники пала тхисиса немаса…{Небо сегодня лучше, чем вчера,
Полная луна сегодня красивей, чем раньше…}
Это была «Лунная песня», старинная песня фула. Старик пел точно шепотом, казалось, песня летит к нему откуда-то издалека и ему нужно только шевелить губами, чтобы она стала словами. Своей мелодичностью и протяжностью захватила песня и маленькую Шео Тинь, и скоро два голоса — звонкий детский и хрипловатый старческий вторили друг другу.
Незаметно опустился вечер, и круглая луна поднялась над холмом, покрытым редкой зеленой порослью деревцев са-ну. В лунном свете листья са-ну вспыхивали и блестели, как металлические.
— Что это вы так засиделись, в дом не идете? — раздался вдруг голос. Это вернулась Тин, остановив перед домом мула, навьюченного двумя большими корзинами.
Тин была заметно бледна, мокрые ресницы ее блестели. Старый Тян Кху испуганно привстал. Но Тин отвела мула в стойло и вернулась спокойная:
— Волостной комитет решил отправить нашу Шео Тинь в школу для детей нацменьшинств.
Шео Тинь спрыгнула с бревна, переспросила растерянно:
— В школу?
Старик притянул девочку к себе и, волнуясь, сказал:
— Да, в школу, будешь учиться писать папе письма. Сказал и поднял испытующий взгляд на невестку.
Но Тин отвернулась и ушла в дом. Через минуту оттуда донесся ритмичный стук крупорушки. У старика отлегло от сердца.
Откуда-то прибежала Шео Тинь и с рыданиями бросилась к деду:
— Дедушка, они говорят, что папу убили!
— Кто говорит? — вскочил старик.
— Да они же, ребята…
— Кто сказал, кто? Твой отец герой, он три американских танка подбил!
— Почему ж они так говорят?
— А ты не верь им, не слушай!
Старик обнял внучку, приласкал ее, стал успокаивать. Внутри у него все застыло. Но он изо всех сил старался улыбаться, казаться беззаботным. И девочка почувствовала облегчение, осталось у нее только чувство обиды.
— Ну ладно, — качал головой старик. — Ну, ладно, вот я задам хорошую взбучку тому, кто посмеет это сказать. А ты успокойся, не плачь. Мама скоро вернется, ты при ней про это не вспоминай.
— Почему? — всхлипнула Шео Тинь.
— Потому что только твой дед тайны хранить умеет. Ведь нам с тобой надо подстеречь того, кто так сказал, чтобы он ничего не пронюхал. А мама в секрете не удержит.
Тин привела мула с хворостом, потом сходила добавила корма свиньям.
— Шео Тинь, пошли, вымою тебя, новое платье примеришь. Завтра в школу.
Рано утром она расчесала девочке волосы, заплела их в короткую косичку. Одевая, ласково наставляла:
— В школе будь послушной, когда волосы отрастут подлиннее, обернешь их жгутом вокруг головы, как положено фула.
— А долго учиться?
— В Тет и летом будешь домой приезжать.
— А когда Тет?
— Когда соберут урожай и выгонят на луга буйволов.
Старый Тян Кху рассмеялся:
— Тет — это праздник Атхатинд, который недавно был, помнишь?
— А, помню. Ну, а если я очень соскучусь?
— Нужно потерпеть и учиться. Разве твой папа в армии по тебе не скучает?
Тян Кху в кухне вымазал палец сажей и подошел к внучке. Сжав губы и сдерживая дыхание, он наклонился и легонько провел две черты — крест-накрест — на беленьком лбу.
— Чтобы добрый дух тебя охранял…
Приоделась и Тин. Всякий раз, отправляясь куда-нибудь из деревни, Тин вынимала из сундука одежду фула — черную бархатную кофту-распашонку с бегущей по боку, от подмышки, застежкой, с квадратным воротом, с полосками зеленой и. бел ой материи, ободами охватывающими рукава. Получалось, будто все руки в браслетах — на запястьях поблескивали серебряные, а зеленые и белые обвивались почти у самых плеч. Ленты лифа-нагрудника, завязанные на спине, крепко держали зеленый нагрудник в пестрых полосках по краю, и рельефно вышитый орнамент украшал высокую грудь. Округлое розовое лицо Тин с ровной линией носа становилось еще привлекательнее, когда она обвивала голову жгутом волос и покрывала ее черным блестящим платком. Прическа женщин фула — сложное сооружение. Над самым лбом — ожерелье серебряных горошин, над ним жгут волос, и все это венчает платок, концы которого завязываются под подбородком.
