Крупская ничего не успела ответить: незапертая дверь широко распахнулась от пинка, и разъяренный Владимир Ильич предстал перед влюбленными. При всех своих подозрениях он все же не ожидал, что так сразу застукает их на месте преступления. Убежденный материалист, он не верил, что бывает платоническая любовь, и по-своему истолковал невинную сцену: «Уже перепихнулись и стишки почитывают. Сволочи, ренегаты!» Не долго думая он подскочил к диванчику, в разных концах которого сидели жена и ее хахаль; он пару раз съездил Луначарского по физиономии и схватил жену за косу, намереваясь оттаскать ее как следует, но она вырвалась и завизжала на всю улицу:
— Помогите! Люди добрые, спасите! Убивают!
— Что ты кричишь! — сердито сказал Ленин, сразу же со смущенным видом отпустив жену: он не любил громких скандалов и вовсе не желал огласки. — Никто никого не убивает. Идем домой. Я тебе не позволю таскаться по мужикам. Нашла с кем, дура! Этот бездарный...
— Не смейте оскорблять искусство! — выкрикнул Луначарский, прячась за диванчиком. — Я не позволю.
— А-а, так тебе еще мало? — сказал Ленин и приблизился к нему с угрожающим выражением на лице. Впрочем, он уже утолил свой гнев и не хотел больше бить это ничтожество. — Ты, Анатолий Васильевич, графоман и дундук. Чтоб я твоих паршивых стишат больше не видел. — Он отвернулся и, не обращая внимания на поверженного соперника, пошел к выходу. Но тот крикнул вслед ему:
— Я... я этого так не оставлю! Я вас вызываю!
— Куда? — не понял Ленин.
— На дуэль, — гордо пискнул Анатолий Васильевич.
— Вот болван, — сказал Ленин почти добродушно. — Ну, какая еще дуэль? К чему эти буржуазные... А-а, чорт вас раздери... — Он бросил взгляд в сторону окна и увидел, что все соседские ставни распахнуты и из них по пояс высунулись революционеры, привлеченные криками Надежды Константиновны, а теперь с живейшим любопытством прислушивающиеся к скандалу. Отказ от вызова при стольких свидетелях означал несмываемый позор. Ведь дело происходило во Франции.
«...Кто же должен выбирать оружие — я или он? Не знаю я этих дурацких реверансов, будь они неладны... А надо бы — император должен разбираться в таких вещах... Как считать — он меня оскорбил или я его? И из-за чего, собственно, мы будем драться — из-за жены или из-за того, что я назвал его бездарью? Но я и так выразился очень мягко: слышал бы он, как его другие за глаза поносят... Наверное, все-таки я должен выбирать... Положим, стреляю-то я порядочно: даром, что ли, мы с Гришей всех ворон в Фонтенбло перебили... А! Нужно взять секундантов. Они пусть разбираются во всей этой мерзкой чепухе».
— Я пришлю вам секундантов, — сказал он холодно. Царственное достоинство было на его лице. Он очень себе нравился в эту минуту.
И смертоносный механизм дуэли начал раскручиваться. Ничего поправить было уже нельзя.
Секунданты — Зиновьев с Каменевым и приехавший погостить Богданов с Орджоникидзе — часами сидели в пивной и торговались об условиях; дуэлянты писали письма, рвали их в клочки и писали снова; дамы щипали корпию, с ужасом думая о ранах. Надежда Константиновна трепетала от страха за жизнь обоих противников — каждый был ей по-своему дорог, — но и от счастья тоже: никогда еще мужчины не дрались из-за нее на дуэли. Об этом ли не мечтает в глубине души всякая женщина? Даже красивая Инесса Арманд, наверное, завидовала ей.
«Вот уже и светает... Дурак я, дурак, дурак! Зачем согласился на эту глупость? Что теперь делать? Укокошишь его — в тюрьму посадят, чего доброго. — Ленин очень боялся тюрьмы и каторги. — Можно, конечно, перейти на нелегальное положение. — Ильич вздохнул: жить на нелегальном положении, в отличие от Дзержинского, он терпеть не мог. — Я не кровожаден... Это Железный Феликс чуть что — убить, убить... Напугаю его и ладно. А потом? Может, надо было попросту потихоньку поучить жену вожжами? Опять же нехорошо — будущую императрицу... Хотя какая из нее императрица?! Да и с престолом что-то пока ничего не выходит... А ну как он по случайности меня уконтрапупит?! Гриша говорит, он с пяти шагов в корову не попадет, но ведь пуля — дура...»
— Пошли, Володя.
— А? — он растерянно обернулся. — Уже пора?
— Пора, пора, — весело сказал Зиновьев. Он был искренне привязан к Ленину, но обожал кровавые зрелища и не мог скрыть своего восторга от предстоящего поединка.
Утро было серое, тусклое, противное; накрапывал мелкий дождик. Берег речки Иветт весь размок, осклиз. Гадко... Луначарский со своими секундантами был уже на месте: он дрожал как осиновый лист, но хорохорился.
Пройдя немного вверх по реке, все остановились. Секунданты собрались в кучку и яростно заспорили о формальностях: кто ссылался на авторитет Лермонтова, кто — Тургенева, кто — Дюма-pere... Большинство секундантов — в отличие от самих противников — было настроено довольно-таки кровожадно: Серго — в силу национальной воинственности, Зиновьев — в силу врожденной порочности натуры; Богданов, считающий себя вампиром, просто любил смотреть, как льется кровь; лишь добродушный Каменев попытался было предложить дуэлянтам помириться, но был осмеян. Богданов стал отмерять шаги. Орджоникидзе достал из мешка охотничьи ружья: пистолетов в Лонжюмо ни у кого не было. Противники, ступая на подкашивающихся ногах, заняли свои места. Оба были бледны и вид имели жалкий.
Ленин поднял тяжелое ружье к плечу, потом опустил. Он смотрел на Луначарского и пытался вызвать в себе ненависть, но получалось плохо. Ему хотелось сказать: «Давайте бросим это к чортовой бабушке и пойдем пить пиво». По всей видимости, Луначарскому хотелось того же. Но они не могли обмануть ожидания своих злобных секундантов.
Наконец Луначарский, не в силах выносить эмоционального напряжения, вскинул ружье — оно ходуном ходило в его трясущихся руках — и выстрелил. Пуля просвистела и ушла в непонятном направлении. Ленин глубоко вздохнул. «Надо бы тоже в воздух пальнуть... Но ведь он не прекратит увиваться за Надей... Она бросит меня, уйдет к нему... Как я буду жить без нее? Кто сварит мне уху? Инессочка моя, кроме изящных рукоделий, ничего не умеет... А покер? А статьи в партийные газетки?!» Он снова поднял ружье и стал целиться. «Я его сейчас укокошу, — думал он, прицеливаясь в лоб. — Да, конечно, укокошу...»
— Он убьет его! — послышался отчаянный крик где-то очень близко.
Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Луначарский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели рослую фигуру в широкополой шляпе. В руках фигура держала восемь или девять чемоданов, оклеенных пестрыми ярлычками.
«Как виртуозно жизнь подражает искусству», — подумал Луначарский, утирая холодный пот со лба: он знал всего Чехова наизусть. Ленин Чехова не читал и подумал просто: «Вот принесла нелегкая! Орет под руку! Сидел бы на своем Капри! О, теленок!» А Горький улыбался и плакал, и махал мокрой шляпой. И все пошли пить пиво.
— Алексей Максимович, ты дурак. Твое богостроительство отличается от богоискательства не больше, чем желтый чорт отличается от чорта синего, — сказал Ленин и стукнул кулаком по столу. Он так напился, что ему кругом мерещились синие, желтые и зеленые черти.
— Да я так... — смутился Горький. — Сам не знаю, как это у меня выскочило. — Он наклонился к Ленину, обнял его, расцеловал в обе щеки и сказал: — Бог с ним, с этим Богом. Ты мне лучше объясни, Володенька, из-за чего вы стрелялись.
И Ленин во внезапном приступе откровенности все ему рассказал...
— Ах, какие глупости, — сказал Горький, выслушав его исповедь. — Все можно легко устроить ко всеобщему удовольствию. Дай Наде развод и женись на Инессе. А Надя пускай выходит за Анатоля.
— Да, но как же...
— Понимаю, понимаю, — кивнул Горький: он знал, что в быту Ленин беспомощен, как младенец. — Вы можете в складчину купить дом где-нибудь в Ницце и до конца дней жить там все вместе. И Надя будет помогать тебе, как раньше. Она добрая женщина и не бросит тебя в беде. — Он растрогался и утер слезу.
«Действительно, — подумал Ленин, — пуркуа па? И как мне самому это не пришло в голову? Совсем необязательно мне разлучаться с Надей. И домик в Ницце иметь неплохо. Поближе к игорным домам». Он с благодарностью обнял Горького и пожал ему руку.
Кажется, все устраивалось ко всеобщему благополучию. Ленин помирился с Луначарским и согласился дать жене развод. Инесса была на седьмом небе от счастья. Ей наскучила революция и вся эта плохо организованная бивуачная жизнь; она мечтала о домике в Ницце и надеялась, что Крупская будет помогать ей советами по хозяйству. Надежда Константиновна тоже была довольна: ей было жаль Ильича, и она вовсе не хотела бросать его совсем. Обе женщины сдружились и привязались друг к другу. Ленин был доволен этим. Луначарский был чуть менее доволен, потому что у него уже была в России жена, но он молчал об этом, боясь новой дуэли и надеясь, что ситуация как-нибудь постепенно рассосется. В Лонжюмо воцарилась идиллия. И лекций никто никаких больше не читал, чему французские пролетарии были очень рады.
