Вот и дом. Нейт поднялся по ступенькам и, повозившись немного с ключами, открыл дверь. Едва переступив порог, он ощутил теплую волну нежности к своему скромному жилищу. Какое ж это удовольствие, быть дома, одному!
Нет, вот уж ему точно не нужны никакие отношения.
Утром Нейт проснулся довольно рано. Оплатил счета за электричество, телефон и Интернет и купил билет на автобус до Балтимора – на Рождество. Выпил кофе с редактором литературного журнала, пожелавшим опубликовать его эссе о коммодификации сознания. По пути домой заглянул в бакалейный магазин. Домой вернулся с кучей пластиковых пакетов, от перекрутившихся ручек которых на пальцах остались красные полоски (захватить холщовый мешок он позабыл – отчасти умышленно: из-за его непрезентабельного вида). День выдался ясный, и квартира купалась в золотистом свете. Крикливые, пронзительные голоса, преследовавшие его накануне, убрались восвояси.
В электронной почте обнаружилось письмо из Гамбурга, от Аурит. Он писал ей днем раньше. «Тороплюсь, но хочу сказать, что мне очень жаль слышать такое о тебе – Ханне. Может, даже жальче, чем тебе. Плохо, что не поговорили раньше. По-моему, ты не очень хорошо подумал о причинах плохой динамики, выражаясь твоими же словами. Может, стоит попробовать? Или уже поздно? Так или иначе, надеюсь, ты не будешь против, если я напишу Ханне? Переживаю за нее. Еще поговорим, О.».
Жальче, чем тебе? И что бы это, черт возьми, значило? Ох уж эта Аурит. Он удалил письмо – чтобы не портить настроение.
Нейт подобрал с простыни визитную карточку Иена Зелмана. Накануне, вернувшись из бара, он забрал ее с комода и прихватил с собой в постель, намереваясь безотлагательно позвонить Грир, но, к счастью, так и не решился. Теперь Нейт сидел на кровати с телефоном. Солнечные лучи резали воздух яркими полосами. Грир ответила после второго звонка. Ее голос в трубке звучал по-девчоночьи звонко и вместе с тем как-то знойно. Ее смех отозвался приятным волнением. Разговаривая с ней, прижимая трубку плечом к подбородку, Нейт поглаживал ладонью волосы и широко улыбался.
Пару дней позже Нейт наткнулся в Манхэттене, куда приехал на встречу с редактором, на Эми Перельман. В последний раз он видел ее лет пять или шесть назад, когда она только-только получила степень магистра делового администрирования. Теперь Эми работала в инвестиционном банке. Она рассказала, что занимается слияниями и приобретениями, что представлялось «делом совершенно несексуальным несколько лет назад, когда все делали большие деньги на деривативах[74] и прочих штуках, которые никто толком не понимает», но теперь, по прошествии времени, даже рада, что «не ввязалась ни во что такое». Заметив, что бонусы по-прежнему невысоки, Эми печально покачала головой. Нейт не сразу понял, что она говорит без всякой иронии, совершенно серьезно, не притворяясь тугоухим инвестиционным банкиром.
Эми также сообщила, что недавно обручилась, и жеманно протянула руку, демонстрируя кольцо. Жест показался Нейту неуклюжим и немного провинциальным. Вообще-то он не привык обижаться, когда с ним флиртовали, но в том, как это делала сейчас Эми, делала равнодушно, без огонька, было что-то агрессивно-снисходительное. Она вела себя так, словно до сих пор оставалась самой популярной девушкой в школе, а он – обожающим ее мальчишкой, словно каждой полуулыбкой швыряла пригоршню монеток, которые он, ползая, подбирал с земли. А ведь хотя Эми и оставалась, чисто технически, довольно-таки красивой, прежнего эффекта на него она уже не производила. Некоторый избыток макияжа и искусственный оттенок блондинистых волос добавляли лет, отчего она выглядела старше многих женщин ее возраста, не связанных ни с какими корпорациями.
Не помогало и то, что она была не в курсе его относительного успеха в жизни. Когда они виделись в последний раз, он оставался погрязшим в нужде писателем-фрилансером и жил в крохотной мансарде в Бруклине.
– У меня почти без перемен, – сказал Нейт и скромно добавил, что у него скоро выходит книга.
– Замечательно, – ответила она, похоже, не вполне поняв, о чем речь. Может, подумала, что он публикуется за свой счет? Нейту удалось-таки ввернуть, что он пишет для престижного журнала.
– Круто, – сказала Эми, но он видел: для нее это ничего особенного не значит. Нет, она не стремилась выказать пренебрежение (даже заметила, что «слышала, Бруклин похорошел»). Вещи, благодаря которым Нейт считался успешным в своем кругу, имели мало ценности за пределами этого круга. Его злило, что Эми не способна увидеть в нем равного, и раздражало то, что его это злит. Почему это так важно?!
По дороге домой Нейт много думал об этой встрече. Он и помыслить не мог, что придет день, когда Эми Перельман, чья резинка, возможно, все еще лежала в каком-нибудь ящике в доме его родителей, потеряет для него всю свою притягательность. Открытие это выглядело еще более поразительным, что незадолго до того Нейт совершенно случайно встретил еще одну свою школьную знакомую. Будучи на чтениях неподалеку от Колумбийского университета, он увидел ту самую, с курчавыми волосами, поклонницу театра, при виде которой он закатывал когда-то глаза. Мишель Голдстейн с ее pas de deux и coup d’йtat.
Дома, просматривая почту, Нейт не удержался от смеха. Но смеялся он не над Мишель, а над идиотизмом и притворством юности. Мишель и впрямь оказалась молодчиной. Все эти годы она работала юристом в профсоюзах. Искренняя, восторженная, придерживающаяся левых убеждений, как настоящий активист старой школы из Верхнего Уэст-Сайда. Там она и жила, с мужем и сыном. Муж был артистом. («Не очень-то честолюбив – он очень талантлив и много играет, не на Бродвее, конечно, – но, скажем так, мы обходимся без няни. Что весьма кстати, поскольку позволить ее себе мы не можем».) Семья теснилась в старой квартирке на пересечении 104-й и Риверсайд, которую ее муж много лет делил с другими. Она пожаловалась на то, как сильно за это время «разбогатели» соседи. Волосы ее, наспех собранные в пучок, оставались немного растрепанными, джинсы не подчеркивали соблазнительно формы, но при всем при этом она была куда как привлекательней Эми Перельман.
Все еще думая об этом, он включил компьютер, открыл почтовый ящик, обнаружил письмо от Ханны и тут же – довольно безрассудно, поскольку содержание могло быть любым – кликнул по нему «мышкой». На экране открылось новое окошко. Он сел.
«Дорогой Нейт.
В парке, на днях, я сказала, что не злюсь. Думаю, я не лгала. Я просто была в полной растерянности.
Разозлилась уже потом. И первое, что меня задело, это то, что, когда я сказала, что у нас не получается, ты кивнул. Какого черта? Несколько недель назад я сказала, что останусь с тобой только при условии, что ты пообещаешь постараться. Это что-нибудь значило для тебя? Я же имела в виду, что не хочу отношений с человеком, который только кивает, когда я предлагаю разбежаться. И еще – я злюсь, когда думаю о той ночи у меня дома. Почему ты убедил меня остаться с тобой, если сам этого не хотел? Играл в какую-то свою игру?
Так что, да, я злюсь. На тебя, да и на себя тоже. Потому что никогда не думала, что так опущусь, что позволю кому-то так обращаться со мной.
Я знаю, что заслуживаю лучшего, и, откровенно говоря, другие парни относились ко мне лучше.
От тебя я ничего такого не ждала. До того, как мы сошлись, я слышала про то, как ты обращаешься с женщинами. И поначалу думала, что ты и впрямь занят только собой. Что принимаешь все как само собой разумеющееся, что я только о том и мечтаю, чтобы встречаться с тобой, потому что ты ведь мнишь себя пупом земли. Мне это сильно не нравилось. Я говорю об этом сейчас, потому что потом, когда дела пошли все хуже и хуже, я постоянно напоминала себе о том времени, когда было еще не поздно, когда я еще не влюбилась в тебя, когда уйти было легко. Я словно надеялась, что, не сдавшись тебе сразу, каким-то образом застраховала себя от будущей боли. Оказалось, не застраховала. В конце концов я все же расслабилась. Доверилась тебе. И теперь жалею об этом. Не хочу устраивать сцены. Знаю, отношения складываются не всегда. Но я помню, как было еще не очень давно. Было замечательно. По крайней мере, я так думаю. Мне казалось, между нами что-то есть, что-то настоящее. Мне казалось, я знаю тебя и ты – меня. Глупо, да? Все время спрашиваю себя, что я сделала не так? Может, была слишком капризная или неуживчивая? Или наоборот? Может, надо было выставить тебя сразу же, как только почувствовала, что ты меняешься, а не верить тебе на слово, когда ты говорил, что все в порядке? Я постоянно задаюсь этими вопросами, хотя и знаю, что нельзя думать так, будто все зависело от меня, будто это я была обязана заботиться, чтобы все получалось, предугадывать твои желания и подстраиваться под них. Знаю только одно: каждый раз, когда я пыталась поговорить с тобой о том, что у нас происходит, у меня возникало чувство, что ты говорить об этом не хочешь. Я нервничала, боялась, что надоедаю тебе, чувствовала, как ты отстраняешься, и не хотела оттолкнуть еще сильнее. Теперь я об этом жалею. Было же ясно – что-то не так. Я оглядываюсь и понимаю, что, по большей части мы вели себя глупо, стараясь не замечать слона в комнате. Может быть, если бы мы поговорили по-настоящему, было бы лучше? Иногда я думаю о чем-то, что было очевидно для меня, и меня бесит, что то же самое не было очевидно для тебя. Например, почему нам было так хорошо с Джейсоном и Питером? Наверно, потому что они вели себя так, будто им и впрямь интересно услышать мое мнение, которое тебя почти не интересовало. (Кстати, спасибо тебе за это – за то, как ты обращался со мной в последнее время.) Но потом я вспоминаю, каким грустным ты выглядел в парке, когда сказал, что беспокоишься из-за того, что не способен сохранять отношения.
