Он протягивает ей книгу:
— Прочти что-нибудь. Самое лучшее. А мы послушаем. Ну, давай.
— Я сделаю все, что хотите! — почти стонет Дейзи. — Все, что хотите! Только уберите нож!
— Слышал? — хихикает Найджел. — Все, что хотите! Ух ты! Скромница Дейзи!
— Ну уж нет, извини, — отвечает Бакстер с таким видом, словно это неприятно ему самому. — А если кто-нибудь на меня бросится? — Тут он оборачивается к Пероуну и подмигивает ему.
Книга дрожит в руках Дейзи; она открывает свой сборник на первой попавшейся странице, набирает воздуху в грудь и уже хочет начать, когда Найджел говорит:
— А про секс у тебя есть? Давай-ка, прочитай что-нибудь этакое!
Вся решимость Дейзи исчезла. Она закрывает книгу.
— Не могу, — жалобно произносит она. — Правда не могу.
— Сможешь, сможешь, — говорит Бакстер. — А то перережу ей горло. Хочешь посмотреть?
— Дейзи, — негромко говорит Грамматик, — послушай меня. Прочти то, что ты раньше читала мне.
— А ты, дедуля, заткнись на хер! — обрывает его Найджел.
Дейзи вопросительно смотрит на Грамматика, затем, кажется, понимает, о чем он. Пролистывает книгу, ища нужное место, бросает быстрый взгляд на деда и начинает читать. Голос ее дрожит и срывается, книга едва не падает из трясущейся руки, и Дейзи приходится взять ее обеими руками.
— Ну нет, — говорит Бакстер. — Так не пойдет. Ты так бормочешь, что ни слова не разобрать. Давай-ка еще раз, сначала.
И она начинает сначала — по-прежнему тихо, но теперь Генри уже различает слова. Он несколько раз пролистывал ее книгу, но это стихотворение, видимо, пропустил. Во всяком случае, оно его удивляет — певучее, задумчивое и намеренно архаичное, словно Дейзи перенеслась в иное столетие. Страх мешает ему слушать, многого он не понимает, многое додумывает сам; но вот Дейзи чуть возвышает голос, в нем появляется ритм, и перед глазами у Генри встают картины, о которых говорится в стихотворении. Он видит, как Дейзи стоит на пляже в летнюю лунную ночь: прилив, море спокойно, воздух напоен ароматами, на волнах играют последние отблески заката. Она обращается к своему возлюбленному, к отцу своего будущего ребенка, просит его подойти и взглянуть или, точнее, прислушаться. Пероун представляет рядом с ней мускулистого, обнаженного по пояс мужчину. Вместе они слушают, как шуршит по камням прибой, и слышат в этом звуке глубокую печаль, восходящую к седой древности. Давным-давно, говорит Дейзи, когда земля была еще молода, в шуме волн слышалось утешение и ничто не стояло между человеком и Богом. Но нынче вечером в шорохе волн, набегающих на берег и отбегающих вспять, влюбленные слышат лишь горе. Они поворачиваются друг к другу, и, прежде чем он ее поцелует, она говорит: мы должны любить друг друга, мы должны хранить верность, особенно теперь, когда во чреве моем растет дитя, а вокруг нет ни мира, ни покоя и две армии, сойдясь в пустыне, готовятся к битве.
Она поднимает глаза. Розалинд не сводит взгляда с дочери: от мышечных спазмов колени ее трясутся. Все остальные смотрят на Бакстера и ждут. Тот наклонился вперед, облокотившись на спинку дивана: он все еще прижимает нож к шее Розалинд, но хватка его, кажется, ослабла, и в позе чувствуется нерешительность. Возможно ли, реально ли чтобы чтение стихов вызвало такую перемену?
Наконец он поднимает голову и говорит капризно, по-детски:
— Еще раз!
Она переворачивает страницу и начинает заново — на этот раз более уверенно, мягким, завораживающим тоном, словно рассказывает ребенку сказку:
— «Взгляд оторвать от моря не могу. Тишь. Смотрится луна в пролив. Там, на французском берегу, погас последний блик…»[16]
Теперь Генри слушает внимательнее, и многое, ускользнувшее в первый раз, становится ему яснее. Он обнаруживает, что дело происходит в Англии, а не во Франции, что героиня стоит не на берегу, а у открытого окна, и мужчины, отца ее ребенка, нет с ней рядом. Ему представляется Бакстер: вот он стоит, облокотившись о подоконник, и слушает шум волн, «и в мерном плеске чувствует душа безмерную печаль». Этот звук ассоциируется не с древностью вообще, а с Софоклом, который «вслушивался в гул Эгейских волн», и они «о горестях людских вели рассказ». Даже сейчас Генри невольно морщится, услышав упоминание о «море веры» и о сияющем потерянном рае. И снова — на этот раз ушами Бакстера — слышит он приглушенный шум моря, но теперь это «зов небытия», и «стеная, шлет прилив за валом вал, захлестывая петлю вкруг земли». Это как певучее проклятие. Мольба о верности тщетна в этом унылом мире, где не найти ни любви, ни жалости и где «идет схватка первозданных сил» (сейчас, во второй раз, Генри уже не слышит никаких упоминаний о пустыне). Теперь ему кажется, что мелодичность стихотворения как-то не вяжется с мрачным настроем.
Трудно сказать, что происходит с Бакстером: беспрерывные мышечные подергиванья не позволяют угадывать его настроение по лицу, но, кажется, он взволнован. Не сводя глаз с Дейзи, он убирает нож и прячет его в карман. Невероятным усилием воли ей удается сохранить самообладание, и лишь дрожащая нижняя губа свидетельствует о ее чувствах. Она беспомощно опускает руки, книга дрожит, зажатая меж пальцев. Грамматик сжимает руку Розалинд. Пока звучали стихи, Найджел презрительно кривил губы, но теперь заметно оживился.
— Ну давай, действуй, — говорит он приятелю, — а я пока нож подержу.
Генри боится, что эта подсказка, напоминание о цели их прихода, вызовет новую смену настроения и подтолкнет Бакстера на прежний путь.
Но Бакстер его как будто не слышал.
— Ты это сочинила! — взволнованно говорит он. — Ты сама это сочинила!
Это не вопрос, а утверждение. Дейзи молча ждет.
И снова:
— Ты это сочинила! — А потом, торопливо: — Здорово! Слушай, ты не представляешь, до чего здорово! Просто класс! И ты сама это сочинила!
Дейзи упрямо молчит.
— Знаешь, когда я слушал, то все вспоминал те места, где я вырос.
Генри понятия не имеет, где вырос Бакстер, и его это не волнует. Он хочет броситься к Дейзи, к Розалинд, хочет защитить их обеих — но боится тронуться с места, пока Бакстер рядом.
— Эй, Бакстер! — Найджел кивком указывает на Дейзи и ухмыляется.
— Не-а. Я передумал.
— Чего? Ты че, охренел, что ли?
— Ты бы оделась, — говорит Бакстер так, словно Дейзи обнажилась по собственной прихоти.
Секунду или две она не двигается. Все ждут.
— Да ты сдурел! — говорит Найджел. — Что же, выходит, мы все это зря…
Дейзи наклоняется, подбирает с пола свитер и юбку, торопливо их натягивает.
— Нет, как ты до этого додумалась? — не успокаивается Бакстер. — Вот так просто села и написала, да? — И повторяет еще несколько раз, изумленно и восторженно: — Такое сочинила!
Дейзи не обращает на него внимания; она быстро, судорожно одевается, отпихнув ногой валяющееся на полу нижнее белье. Для нее главное — прикрыть наготу и кинуться к матери. Бакстер, как видно, не видит ничего особенного во внезапной перемене своей роли — от грозного повелителя к восторженному слушателю. Или к довольному ребенку. Генри пытается поймать взгляд дочери, предупредить ее, чтобы она продолжала отвлекать Бакстера. Но она уже рядом с матерью, они обнялись; Дейзи опустилась на пол у ног Розалинд, почти легла к ней на колени, они сжимают друг друга в объятиях и бессвязно шепчутся, не обращая внимания на суетящегося вокруг Бакстера. Возбуждение его нарастает, он быстро и беззвучно шевелит губами, дергается, переминается с ноги на ногу. Дейзи бросила книгу на стол, Бакстер подбирает ее и машет ею в воздухе, словно старается вытрясти из нее смысл.
— Вот что я возьму! — кричит он. — Говоришь, берите что хотите? Вот и хорошо! Беру вот это! Лады? — обращается он к затылку Дейзи.
— Твою мать! — шипит Найджел.
Для разрушающегося сознания характерна утрата последовательности: больной переходит из одного эмоционального состояния в другое, начисто забывая о том, что говорил и делал минуту назад, и не понимая, как это выглядит со стороны. Бакстер уже не помнит, что заставил Дейзи раздеться, что угрожал Розалинд. Наплыв эмоций стер воспоминания. Для него, ослепленного восторгом, существует сейчас только настоящее. Самое время на него броситься. Пероун вопросительно смотрит на Тео; тот едва заметно кивает, соглашаясь. Грамматик возится на диване, пытаясь сесть; дочь и внучка поддерживают его за плечи, а сами все не расцепляют рук. Едва ли они считают себя в безопасности, но, может быть, им кажется, что, если не обращать внимания на Бакстера, он исчезнет? Это из-за беременности, думает Генри. Беременность затмила для них все остальное. Пора действовать.
— Ничего больше не возьму! — в восторге восклицает Бакстер. — Слышишь? Только это! Ничего больше не хочу! — И прижимает книгу к груди, словно жадный ребенок, опасающийся, что у него отнимут игрушку.
