– Георгий, лучше верни деньги на счет, как было, и благословим тебя с острова хоть завтра.
– С какой стати мне уезжать? Ваши счета, вы и разбирайтесь. На мне никаких финансовых проводок нет, а волонтеры, они бесплатные. Да блин, вы меня никогда к деньгам-то не подпускали.
– Ну да, лису в курятник, – хмыкнул знакомый голос.
– А кто ребят из военной части на ваши работы звать будет, если не я? Технику вам чинят, картошку копают. За порядком, если что, приглядывают. Или с Зимней разобрались, всё, мы не нужны?
– У ребят компьютеры помощнее наших и взломщики, небось, имеются. Вот вы и влезли в счета монастыря. А кто еще. Больше некому.
В повисшей паузе Семен, совсем протрезвевший, боялся сглотнуть. Пришлось. Раз, другой, третий. Гоша откашлялся. Эконом долго молчал.
– Пятнадцать миллионов, не стыдно тебе, люди жертвовали на храм.
Семен вспомнил, как его вытолкали взашей из «экономной», жаба задавила ему заплатить. Эконом запричитал:
– Сколько дыр в хозяйстве, одни дыры: то, это, Зимняя вот еще. Думаешь, подарок нам прямо? Да там все переделывать. Снести и заново отстроить и то проще было бы… Кто Митрюхина до электрики допустил?
– Значит, так, когда проводку тянули, я еще служил, так что не надо. А то, что не бузят из-за выселения, наша с ребятами заслуга. Силу все понимают.
– Гостиница Зимняя изначально музей, жили там самозахватом. Тебе запомнить только это нужно.
Шаги внутри комнаты, голоса приблизились. Эконом стоял уже у двери.
– Георгий, я тебе, как брату, три дня даю. Не вернешь, с владыкой будешь разбираться.
– У кого из ваших доступ к счетам был, подумайте лучше? Может, келейники постарались?
– Сам говорил, что тебе именно эта сумма нужна. Пятнадцать миллионов, нолик к нолику. Всем рассказывал.
– Ну и зачем мне самого себя подставлять?
– Не верю я в такие совпадения.
Чмокнула обивка двери. Сквозь щелку в поленнице Семен увидел, как вышел эконом, поджимая губы, отчего нос его казался еще длиннее. Гоша выглянул следом. Осмотрелся, поправил бляху на ремне. Хмыкнул, закрылся у себя.
С той стороны подъезда кто-то просил у эконома благословения. Семен поспешил уйти, как пришел. То, что эконома основательно пощипали, его развеселило. Есть все-таки Бог. Семен едва не сказал это вслух. Но там было что-то еще. «Проще заново отстроить», – так он сказал, кажется. Выходит, Зимнюю снесут?
* * *
Всю пятницу, посоветовавшись со случайно проходившим монахом, который как-то весь вытянулся при упоминании старца, Ёлка постилась. На завтрак попросила кашу на воде, орехи, чернослив, поджаренный хлеб, черный кофе. Хотя время близилось к полудню, прочла утренние молитвы: книги нашлись на стойке администратора. Затем уложила волосы под итальянский платок, слегка подвела брови. Пока ожидала «такси», решила набрать воды из источника.
Во внутреннем каре было безлюдно. Тишину нарушали только раскричавшиеся над колокольней чайки. Ёлка, негромко стуча каблуками по брусчатке, подошла к крыльцу храма, подняла щепоть ко лбу перекреститься – и замерла, вся сжалась, скрутилась. Что-то огромное с бахом и лязгом вдарило у ее ног, обрызгало юбку, плеснуло за голенище сапога. Холодная струя, просочившись сквозь колготки, уже согревалась о ступню.
Когда Ёлка открыла глаза – перед ней лежал Подосёнов. Ничком, со свернутой шеей, раскинув руки. Даже вихор его состоял из этой странной воды, отражавшей тучи. Словно Подосёнов был соткан из неба и вот так напомнил о себе.
Знакомый волонтер в очках суетился, извинялся. Ёлка не помнила, что ему отвечала. Поспешила назад, в номер, не сообразив пожаловаться на таких работников. Прошла мимо администратора, не разобрав, что та спросила. На лестнице едва не сшибла женщину, с которой недавно завтракала.
Если бы ее этим ведром убило?
Но не этого она страшилась, а Подосёнова, который развалил ее жизнь и снова явился. Какой уж тут старец! Колени дрожали, руки, пока открывала дверь номера, вовсе не слушались. Не будь ее волосы тщательно прокрашены, тонированы – вмиг бы сделалась седой.
В номере Ёлка целовала икону, гладила полоски пластыря, державшего ее сбережения. Только сейчас рассмотрела образ – Николай Чудотворец. Лик был написан выпукло, крупным мазком: святой будто выглядывал из доски, брови его были чуть сдвинуты к переносице, образуя тонкую морщину-укор.
Приняв успокоительное, Ёлка задремала с иконой на груди, не сняв юбку и свитер. Ей приснилось, как кто-то заглянул в комнату, желтая полоса света из коридора будто обнажила ее тело. Щель быстро сомкнулась.
Ёлка перевернулась на живот, укрылась с головой одеялом.
А в то утро Ёлка проснулась в синем платье от гудка парохода. Прошел мимо, впервые в воскресенье на Валаам не ступил ни один турист.
«Ах, да, наверное, оцепили», – вспомнила Ёлка.
И тут же живот точно в сосульку смерзся. Егор мертв.
На Красном филиале было тихо, туристы в палатках еще не проснулись. Но Ёлку это больше не волновало. Мать куда-то ушла. Умывшись, наспех повязав волосы косынкой, она выкатила из сарая велосипед. Сегодня в ней уже не осталось яростной мощи, силы под скрип педалей утекли в мшистую валаамскую землю, а их место, как лужи-ламбы в ливень, заливало болью до краев. Она старалась не помнить черные брови, гладкий, как у мальчишки, торс, глаза, блестевшие, а потом угасшие, которые она так и не решилась закрыть, иначе раскисла бы, не докрутила.
Из-за подсохшей осины выскочил желтый кот, шмыгнул в заросли. Чтоб тебя! Засмотревшись, Ёлка перелетела через руль и скатилась аккурат в ламбу. Сколько она себя помнила, в этом месте в любую погоду озерцо собиралось в форме Африки. Осина шуршала листьями на ветру.
Пощупала ноги-руки – ничего не сломала, но в колене хрустнуло. Наступать больно. Пришлось Ёлке в грязном платье ковылять пешком, опираясь на велосипед.
С пригорка показалась колокольня, и Ёлка увидела, как что-то сбросили сверху на площадь. Может, посылка? С вертолета? Да вроде не стрекочет, тихо кругом. Пошла быстрее. Скривившись, отвернулась от лодочного сарая. Он, поразительное дело, стоял ровно такой же, как в начале сезона.
Во внутреннем дворе интерната Ёлка выдохнула: вот она, толпа. Разглядела участкового, покатила велосипед прямо на него.
– Да что же вы, санитарочки. Голову подымите хоть ему. Как же он на высоту попал? Товарищи, разойдись, протокол составим. Глаза, глаза закрыть надо. Антонина, Антонина Алексевна, горе-то. Как он туда? Васька, вставай. Тащи его, ребята, водой облей. За него не ляжешь в гроб. Ты сын ему, что ли? Помоги санитаркам на носилки положить. В сторону, в сторону, товарищи. Дайте работать, протокол составить. Семен, подыми мать лучше. У-у-у-у! – гудела толпа.
Прорвавшись, Ёлка увидела, как Семен и Васька тянут за руки Подосёнова. У того от крови лицо полосатое, в глубоких морщинах лужицы собираются, гимнастерка вся потемневшая.
Голова Ёлки работала странно. Она все видела отчетливо, сухо, как объектив. Снимок, еще один.
Семен стоит серый с лица, сделает шаг – и назад.
Васька плачет, кулаками по камням бьет. Костыли валяются по обе стороны.
Антонина на лавке лежит, санитарки над ней.
Подосёнов прыгнул, значит.
– Так, тихо! Вот вы, девушка, кто? Где телефон, покажите?
Голос обращался к ней, потом – щелк! – на снимке круглое курносое лицо участкового.
– Пошли. – Ёлка, так и не отпустившая велосипед, теперь покатила его ровно, забыв про боль в колене.
Случайность, неумелые работники, старые воспоминания, монастырская пища – так объясняла Ёлка сегодня свой вчерашний страх. После завтрака, снова постного, она решила делать то, что умеет: общаться с начальством. Хозяйственными делами острова заведовал не старец и даже не настоятель. Нужным Ёлке человеком оказался отец-эконом.
Келью, кабинет, где он принимал, ей указали быстро. Даже под дверью долго ждать не пришлось – отец-эконом сам вышел навстречу. Поверх монашеского черного облачения на нем была безрукавка из овчины, старая, с оторванной пуговицей. Отец-эконом был сухой, носатый, жидкобородый – Ёлка вспомнила, что несколько раз проезжала мимо него на машине, думала: нищий.
