Скажешь, все это мелочи. Но когда так продолжается месяцами, годами, мелочи разбухают до огромных размеров. Превращаясь в самое главное, что есть в твоей жизни. (И вера в Бога не имеет к этому ни малейшего отношения, что бы Бенжамен ни говорил.) И вот позавчера я окончательно дошла до ручки.
Катализатором послужило следующее.
Смешно, но за весь отпуск это был самый удачный день. Для меня, во всяком случае, — пока я не поняла, что обманываю себя. Мы пообедали в Ле-Бек-Еллуин, обед был довольно вкусным (по правде сказать, очень вкусным: яблочный пирог просто умопомрачительный), а потом поехали в Сен-Вандрий, прелестную деревушку в долине Сены, где находится знаменитый бенедиктинский монастырь десятого века. Оставили машину в деревне и отправились гулять вдоль реки — часа три бродили, не меньше. По пути мы наткнулись на просто волшебный старый дом. Когда-то там жили фермеры, но хозяйственные постройки давно исчезли, уцелел лишь дом на берегу реку. Он был очень дряхлым, и я даже побаивалась в него входить, но мы все же заглянули в окна, а когда обнаружили, что дверь не заперта, вошли и огляделись. Комнаты заросли травой и жгучей крапивой, но все равно нетрудно было вообразить, в какую красоту все это можно превратить, если всерьез взятъся за дело. Я взглянула на Бенжамена и клянусь: он думал о том же самом.
Мы часто обсуждали (до некоторых пор) покупку жилья где-нибудь во Франции или Италии, хотелось сбежать из большого города, чтобы обрести тишину и покой и чтобы Бенжамен смог наконец закончить свою проклятую книгу. И хотя дом был настоящей развалюхой, но никаких сомнений: если его отремонтировать, он стал бы идеальным жилищем. Мы даже прикинули, где устроить столовую, а где Бенжамен поставит компьютер, аудиоаппаратуру и все прочее. В кои-то веки мы нормально побеседовали. А потом, когда побрели прочь вниз по реке, по направлению к Сен-Вандрию, мы оглянулись на дом (мысленно я уже называла его «нашим домом») — солнце садилось за его крышу, от воды, мерцавшей в сумерках, веяло прохладой, и все кругом казалось таким прекрасным и романтичным, что я взяла Бенжамена за руку, а он — вот уж чудо из чудес — минут пять-десять шел рядом со мной, пока не отнял руку словно невзначай и не зашагал сам по себе. (Он всегда так делает.)
В деревню мы вернулись часов в восемь, слишком поздно, чтобы осматривать монастырь, разве что снаружи. Бенжамену страшно хотелось попасть внутрь, потому что он вычитал в каком-то путеводителе, что в монастырь пускают посторонних на временное проживание, но администрация была уже закрыта и не у кого было уточнить. Однако к всенощной мы поспели как раз вовремя. Я полагала, что Бенжамен не пойдет со мной, — ты ведь знаешь, уже больше года он и близко к, церкви не подходит, — но, к моему удивлению, он охотно согласился. Наверное (подумала я тогда), тот волшебный дом и наши осторожные планы: не выяснить ли, кто его хозяин, и не купить ли, и не отделать — заставили его наконец, ощутить близость, существующую между нами.
Словом, мы отправились в часовню — бывший амбар для хранения церковной десятины. Очень красивая часовня, должна заметить, с изумительным балочным потолком и необыкновенно простым убранством. Никакого искусственного освещения, и хотя на улице было еще довольно светло, внутри царил полумрак, и только окна светились бледными, золотистыми и красноватыми лучами заходящего солнца. (Витражей там тоже не было.) Прихожан набралось человек тридцать, все сидели на скамьях, а минут через десять вереницей вошли монахи. Они были полностью сосредоточены на ритуале, погружены в это действо и словно не замечали нас. Впрочем, возможно, это мне лишь примерещилось. Монахов было около двадцати. В серых рясах с поднятыми капюшонами, они почти не оборачивались к пастве лицом, но когда, изредка, такое случалось, видно было, пусть и не очень отчетливо, что их лица исполнены необыкновенной серьезности и одновременно необыкновенного веселья. И у них потрясающие голоса. Когда монахи запели, протяжная прекрасная мелодия словно изливалась из самого их существа, то убыстряя, то замедляя темп, будто они импровизировали, но если прислушаться повнимательнее, чудесная логика их пения становилась очевидной. Это была самая умиротворяющая, самая духовная и самая чистая музыка, какую я когда-либо слышала. После службы Бенжамен сказал, что по сравнению с этим даже Бах и Палестрина кажутся декадентами! Я прихватила с собой листок со словами того гимна, который они пели (на латыни, конечно).
Пока день не иссяк, мы молим Тебя,
Создателя всего сущего,
В доброте неизреченной Твоей
Храни нас, не оставь.
Гони прочь от нас
Наважденья и ужасы ночи,
Врагов наших поработи,
И да не осквернится чистота наших тел.
Возвысь нас, Отец всемогущий,
Ибо верны Мы Иисусу Христу, Господу нашему,
Что правит вовеки в единстве с Тобой
И Духом Святым. Аминь.
И пока они пели, я чувствовала, что Бенжамен прижимается ко мне все теснее, а когда служба закончилась и в сумерках мы вышли из часовни, по дороге к машине мы снова держались за руки. И я возомнила, что отныне все будет у нас хорошо.
Вернулись мы в отель — между прочим, тот, что порекомендовала Клэр, — и отправились ужинать. В ожидании первого блюда я взглянула на Бенжамена: передо мной был другой человек, по сравнению с тем, каким я видела его утром. В глазах загорелся огонек, нечто вроде искры надежды, и я поняла, до чего же тусклыми были его глаза в последнее время, до чего пустыми и безжизненными. Ужне служба ли так повлияла на него, размышляла я, не возродила ли монашеская молитва его веру, — ведь нельзя, слушая такое пение, хотя бы на миг не поддаться тому же чувству, нельзя не проникнуться отзвуком божественности, который пронизывал их голоса. Но вслух я ничего не сказала. Лишь задала банальный вопрос: «Хороший сегодня выдался день, правда?» И этого оказалось достаточно — Бенжамена прорвало.
— Прости, — начал он, — в последнее время я был не в себе.
А потом сказал, что месяцами не мог понять, зачем жить дальше, не знал, к чему стремиться. Но сегодня он кое-что увидел, нечто такое, чего у него никогда не будет, но теперь он по крайней мере знает, что это настоящее, а вовсе не какая-нибудь фантазия, и оттого у него появилась надежда, Мир для него стал более приемлемым теперь, когда он убедился, что это существует на самом деле, пусть и вне досягаемости.
— Как символ? — спросила я. Он поморщился, но ответил:
— Дa.
Я подалась вперед:
— Бен, любой символ, любую несбыточную мечту можно превратить в реальность. Надо только захотеть. Правда.
Я отдавала себе полный отчет в том, что говорю. То есть, на практическом уровне: ипотеку за дом в Бирмингеме мы выплатили много лет назад, и, продав его, мы выручим целое состояние. Купим ту развалюху, отремонтируем, и у нас еще останется достаточно денег, чтобы жить припеваючи. Вот о чем я думала. Но Бенжамен сказал:
— Нет. Вряд ли.
— Послушай, давай разберемся — шаг за шагом. Что для этого требуется?
— Ну, — ответил Бенжамен, — во-первых, мне придется выучить французский.
— Ты и так, прилично говоришь по-французски, — возразила я. — И заговоришь еще лучше, когда будешь постоянно практиковаться.
— И потом, я ничего этого не умею.
Истинная правда: в домашних, делах Бенжамен полный профан. Цезаря Франка от Габриэля Форе он отличит с двух тактов, но вешалку для пальто установит только под страхом смерти. Однако я не собиралась мириться с поражением. Сегодня и впрямь все казалось возможным.
— Пойдешь на курсы, — предложила я. — Есть такие специальные вечерние курсы.
— Где, в Бирмингеме?
— Ну конечно.
Он задумался, потом заулыбался, и блеск, в его глазах, стал еще ярче. Посмотрев на меня, он сказал:
— В данный момент не могу представить ничего, что сделало бы меня счастливее.
— Отлично. — Мое глупое сердце едва не разрывалось от восторга. — Значит, беремся за дело?
Он уставился на меня:
— Как, мы оба?
— Разумеется. Ты же не думаешь, что я захочу жить в том доме без тебя.
Он помолчал, по-прежнему глядя на меня в упор, и сказал:
