Что, что могло помешать разорвать тоску? Какое бедствие, болезнь, наваждение, морок? Как можно было уйти из её жизни так, без объяснения, без слова, без безмолвного знака, брошенного через расстояния, без крошечной нити смысла. Без прощанья. Оставить её в пустоте, в безведенье, в чём вина её или беда.
Ответ найти было так просто. Нужно было сделать всего один шаг. Так просто было прийти к нему. Это было первое, что сразу же надо было сделать. Было просто смешно терзать себя днями и ночами, так и не появившись у него.
Можно было бояться тёмного склепа, в который он себя заточил. Можно было дрожать, предвосхищая отчаянье, которое её охватит, когда она увидит его холодное презренье, услышит жестокие слова – между ними всё кончено. Найдёт его больным, уничтоженным, умалишённым. Откроет для себя неведомую, страшную правду их истории, он с самого начала смеялся над ней, она была нужна ему лишь для забавы. Познает его ложь.
Ничто не должно было остановить её. Она должна была узнать разгадку своего мимолётного счастья и тяжести непонятной разлуки. Чего бы то ни стоило, чтоб ни ждало. Разве она была настолько слаба, чтобы не прийти к нему из глупого страха?
Сколько раз она хваталась за любое препятствие, чтобы не идти. Сколько раз она возвращалась, подойдя едва ли не к его подъезду. Поняв, что её попытки бесплодны, последние дни Аня и не мучила себя такими жалкими выходками.
Или он не пускал её? Или она поняла, как-то догадалась внутренне – идти напрасно, всё погибло – внезапно, вдруг, без причины – ничего не исправить.
“Сегодня”, – сказала себе Аня утром. ”Отчего сегодня?” – думала она, лёжа в постели. Может быть, он позвал? Может быть, её мучительное ожидание, её не затухающая надежда и неисчезнувший порыв накопились, восстали и прорвали преграду, не позволявшую сделать это? Может, час настал? Но сегодня может опять ничего не получится! Аня была уверена, что придёт к нему, не вернётся от порога.
Было воскресенье, мама уезжала к бабушке. Не удивилась, что Аня не поедет. Ни о чем не спрашивала. Что-то шутя, будто невзначай, говорила о Максиме. Теперь её ничего так не тревожило в Ане?
Это было неважно.
Аня пила кофе и смотрела в окно. Ей вспоминались пропылённые поезда, уносившие её когда-то на Запад или на Юг, их неровное движение, стук колёс, маята людей в узких проходах купейных вагонов, множество снеди на столиках каждого купе, шум детей, монотонные – в такт колесам – разговоры взрослых. И бегущие окна – деревья, деревни, пасущийся скот, поля, вдруг открывающиеся из-за заслона лесопосадок. Зазвонил телефон. Аня пила кофе. Будь это Макс, Леночка, недавно всплывшая на горизонте и принявшаяся донимать её, кто угодно ещё, ей сегодня не смогли б помешать. Аня знала твёрдо. Просто говорить с кем-нибудь не хотелось. Даже если звонили маме.
Улицы, встретившие Аню, были украшены пронзительной зелёной листвой. Свежей, но уже набравшей полную силу. Пропитанной солнечным светом.
Аня шла очень медленно, и до чего странным казался ей путь. Она вспоминала, как уже шла по нему. Как возвращалась с Леночкой и Олегом, когда стих мороз и бесшумно падал снег, снежинки на лице таяли, а ей было страшно и ни о чем не хотелось думать. Как ветер бил в лицо и не давал ей придти к нему, самой, первой. Как совсем недавно с огромным трудом давался каждый шаг, и она так и не могла дойти до цели. Она достигла места, дальше которого не смогла продвинуться какую-нибудь неделю назад, и невольно улыбнулась. Что же так крепко удерживало её?
Она прошла мимо детской площадки с песочницей, на которой сидела, отстав от Джека. Смотрела на серый дом. Внезапно вспомнила гнетущее мрачное чувство, так долго прогонявшее её прочь. Представила себе его холодное жилище. Ей не было страшно, в ней не было никаких колебаний. Было тяжко.
Отчего она плакала, впервые выбежав из его стен? И вправду от жути? Вероятно оттого, что прошло уже много дней, и то время казалось ей далеким, весь её тогдашний ужас перед заведёнными в подлобье глазами казался надуманным, ненастоящим. Она плакала оттого, что ей стало тяжело там, внутри. И тяжело становилось всякий раз. Стены эти были для неё непереносимы.
И под сень этих стен третий раз она шла непрошенной гостьей.
Аня уверенно вошла в подъезд. Как будто забыв о том, что же ждёт наверху. Не думала о Спирите. Ни о холодном и чужом, ни о ранимом и нежном. Нужно было разрубить один узел. Раз и навсегда.
Он вскочил. Она здесь. Здесь! Джек громко и радостно лаял. Она здесь. Она идёт к нему. Он увидит её. Он обнимет её. Она простит его. Она спасёт его.
Сны! Ты потеряешь их. Ты их утратишь. Ты станешь разбитым и слабым. Ты всего лишишься.
Сегодня перед рассветом он не мог проснуться, сесть в кресло и обратиться к странствиям. Среди странных строений, заборов, больших перекладин, конструкций, он, окружённый туманом, звал её и шёл за ней следом, а она плакала и его искала, но не слышала, не слышала, хотя он кричал что есть силы. Порой он догонял её, шёл рядом, пытался пересечь ей путь, она была так близко, что он мог дотянуться, хотел ухватить её за плечо, но боялся, боялся испугать её, боялся того, что она не слышит его и не замечает. Туман обволакивал её. Он открывал глаза, видел, что свет посеребрил занавесь на окне, видел, что Джек ушёл, потом видел, что Джек возвратился и ждёт его, лёжа на полу. И вновь попадал в этот туман, снова бежал за ней, знал, что она где-то рядом, но не мог ощутить, где именно, пробирался вперёд, но натыкался на выступы, металлические корпуса, решётки, перекладины, мучительно кружил среди холодных построек. Вдруг содрогался, узнавая её шаги, снова звал её, протискивался меж стен, пролезал под низкими арками. Здесь звучали её лёгкие каблучки? Но это был лишь дождь, глухо стучавший по металлу конструкций. Её нет здесь, она ушла, думал Спирит и просыпался, заставая светящееся утро.
Утро, в которое не мог ничем заняться. Растянул мышцу на ноге, выполняя простейшую из асан, и не мог ступить без боли. Утро, в которое не мог избавиться от странной тревоги, от внутренней скованности, от неясного ожидания. Вот почему! Она была здесь.
Он ждал её? Он хотел, чтобы она пришла? Спирит покрывался трусливой испариной. Джек радостно лаял. Радостно! Скулил, недоумевая.
Он раздвоился. Разрушился. Да и нет – одинаковой силы – опрокинули его волю. Он кинулся в кресло. Поджал ноги, охватил свою голову и прижал лицо к сведённым плечам. Плотно сомкнул глаза. Не видеть, не слышать. Не знать. Ничего не решать. Ни о чём не помнить. Не быть никем. Исчезнуть.
Джек лаял и бежал к двери. Злобно лаял на него. Рыча, пытался ухватить, тащить за рукав. Укусил, яростно, зло, укусил за повреждённую ногу. Спирит тихо заплакал. Руки и ноги онемели, перестали ему принадлежать. Джек безмолвно опустился на пол. Хотел раздавить его своей неподвижностью. Они оба вздрогнули, когда звук от распахнувшегося лифта донёсся до них.
Аня шла по коридору. Каждый новый шаг её был короче и медленнее. Не в силах отделаться от внезапного неприятного предчувствия, она замерла на пороге. Стучала в дверь, с трудом нашла отпадающий звонок, звонила и слышала его нервное дребезжание. Вначале молчание, но потом Джек, будто не выдержав, заголосил, стал кидаться на дверь. Он мог открыть, дверь была на засове. Аня слышала, он брал деревянную ручку, гремел щеколдой. ”Джек, открой”, – хотела она сказать. Но не сказала.
Спирит был там. И знал, что она пришла.
Джек затих. Потом начал жалобно скулить.
Аня пробовала ещё стучать и изводить себя дребезжанием звонка. Просто не представляя, что дальше делать. Прежде, чем прийти сюда, она много ночей проигрывала в своём воображении множество сцен, одна мучительней другой, но такое не приходило ей в голову. Её решимость исчезла. Она давила на дверь руками, всем телом, почти прижимаясь к ней. ”Джек, открой”, – говорила она про себя, и ей мнилось, что очень тихо это повторяют её губы, очень-очень тихо, но пёс, этот замечательный пёс должен был услышать. Она молила его, чтобы он услышал, она хотела... но, впрочем, хотела ли? Разве закрытая дверь не была ответом? Недвусмысленно ясным.
От этого губы не повторяли её слов.
Но это не мешало Джеку их слышать. Он крепко сжал в своей пасти ручку засова. Тихо скулил. Огромный, не знающий страха и усталости Джек. Джек, в котором текла кровь волка.
Он мог драться, забыв о боли. Мог бежать, покуда хватало дыханья. Мог найти что угодно, имевшее запах. Он настигал любую цель.
Он угадывал желанья людей, тех двоих, что были ему дороги. Крепким собачьим или волчьим чутьём, обострённым от соприкосновения с беспредельной верой его Хозяина в наитие. Зачастую, когда они колебались, он заранее знал, какое направление выбрать. Не мог внять их раздвоенности и пугался нерешительности и метаний, когда видел – есть только один путь.
Но сегодня. ”Открой”, – повторяла про себя Аня, и он чуял это. И чуял холодную дрожь, требовавшую от неё немедленно уйти и никогда не возвращаться сюда. Видел скрюченного Спирита, своей позой запрещавшего ему отодвинуть засов. Горел тем огнём, которым горел его Хозяин, умоляя судьбу, чтобы Аня сейчас оказалась рядом с ним.
