— Прадед ваш, помещик из Доброскоковки, к примеру, был заядлым охотником: волка брал голыми руками, а русаков, бывало, как бабочек, ловил с лошади огромным сачком. Однажды он охотился с дворней: смеркалось, он привстал на стременах, чтобы удобнее было примериться к петлявшему под копытами зайцу, и на всём скаку ударился лбом о дубовый сук. Все вокруг засмеялись. Он тоже засмеялся — и умер. Нестарый был, о месте заботиться вроде рано, а оно ему сразу сыскалось…
Выпятив подбородок, гость посмотрел насмешливо.
— Кстати сказать, деду вашему, студенту, тогда крупно повезло: он к тому времени проигрался в пух и прах, ему оставалось поставить на кон разве последнюю рубаху, а тут подвернулась оказия спустить имение. Зато когда он встал из-за стола, ему уж точно нечего было терять…
Гость развёл кулаки, унося в правом чётки, а левый, свёрнутый «фигой», сунул Доброскоку под нос.
— И опять ему подфартило: случилась революция, помыкался он самую малость и, чтобы обрести весь мир, пошёл в Комиссию. «Жизнь — это вам не собаку выгуливать! — приговаривал он, разбирая чужие доносы. — Тут гляди в оба…» Однако донос на него поступил к другому следователю, и он сгинул в сибирском лагере. А место ему тоже нашлось… Да, спешили жить ваши предки: между делом женились, второпях заводили детей. Жадные были до времени, до этого света, точно знали, что вечность — не для них и на том свете их не ждёт ничего хорошего. Впрочем, и вы в роду не белая ворона…
Доброскок разинул рот.
— Но мне об этом не рассказывали…
— Правильно, когда деда забрали, его жена умерла от чахотки, так что вашего малолетнего батюшку отправили в сиротский приют. А там обманули — наболтали про родителей с три короба…
Гость сидел на высоком стуле, подогнув ноги, так что казалось, будто тело держится на трёх спицах, остро упиравшихся в пол, как птичьи когти. Он и сам походил на хищную птицу, высиживающую в гнезде чужие яйца, а когда разводил руками, казалось — вот-вот взлетит.
— Но вся беда в том, что и прародителя вашего в саду обманули — яблоко-то он съел, а отличать добро от зла так и не научился.
Человек в чёрном тараторил, как сорока.
— Уж не ты ли постарался? — сухо перебил Доброскок. — Ты что же — змей-искуситель?
Он храбрился, но ему было страшно.
— Всё это сказки! — хохотнул гость, облокотившись о стол. — Ну, зачем искушать — свинья грязь найдёт. Однако у вас своя правда: зло — моё, я его знаю, как свой желудок, а вы — нет.
Маленький рот сполз набок, и на мгновенье показалось, что из него высовывается раздвоенный язык.
— Зло и так видно, — уставился на него Доброскок.
— Разве? Тогда скажите, сколько у меня костей в чётках?
Доброскок почесал затылок.
— Пятнадцать.
— Двадцать, — свысока бросил гость. — Вот так и зло: видеть его вам позволено, а познать — не дано.
Губы скривились, обнажив ряд жёлтых зубов, и Доброскоку опять почудился торчащий наружу язык, который быстро шевелился, качаясь из стороны в сторону.
— Вот вы, Степан Андреевич, за тридевять земель прилетели, чтобы людей по миру пустить, а ведь это — грех!
Наклонившись вперёд, гость рассыпал чётки, накрыв катавшиеся косточки волосатой ладонью.
— А что такое грех? — деланно зевнул Доброскок. — Сегодня — грех, завтра — добродетель.
Доставая по одной, гость откладывал косточки в сторону:
— Ну вот, я же говорил: вы не различаете зла!
Доброскок смутился. Он смотрел на волосатую ладонь, пересчитывая про себя косточки. Их оказалось пятнадцать.
— Так как же, Степан Андреевич, — гнул своё гость, — не ведаем про зло — с нас и взятки гладки?
Доброскок молчал.
— Ах, это, — перехватил его взгляд гость. — Ну, пересчитайте сами…
И протянул горсть. У Доброскока вышло двадцать.
— Вы слишком доверяете числам, — поскрёб гость кривым ногтем край стола. — А это — пустое.
— Дешёвый фокусник! — взвился Доброскок, которому сделалось не по себе. — Ты пришёл издеваться?
Гость замахал руками.
— Помилуйте, Степан Андреевич, я к вам с уведомлением! А в нём всё по-честному. Прадед ваш, на самом деле, был взяточник, его били плетьми и сослали в Сибирь. А дед торговал краденым. Это добро так ловко отскакивало от его рук, что он получил от воров своё прозвище, ставшее вам фамилией…
Гость перевёл дыхание.
— Видите, как легко всё переиначить: я придумал вам родословную, как цыган лошади. Скажу больше: и Цезаря не было, и Чингисхана, а Моисей не переводил евреев через Чермное море. Весь мир придуман для вас.
— Но зачем? — затрясся Доброскок.
— Как зачем? Чтобы уловить вашу бессмертную душу.
Стало слышно, как в соседнем номере капает умывальник.
— Что ж, по-твоему, и комара нет? — хлопнул на шее кровососа Доброскок.
— Есть, но лишь для того, чтобы вы задали сейчас этот вопрос.
— А тебе откуда знать? — окрысился Доброскок. — Ты что — пророк?
Гость пропустил мимо.
— Сейчас тебе жаль уволенных, — незаметно перешёл он на «ты», — а напрасно: их нет. И тех, кого ты раньше разорил…
— Ну, зачем так, — зашептал Доброскок, — была конкуренция…
Гость и это оставил без внимания.
— А жалеть тебе нужно себя, — продолжал он скороговоркой. — Грехопадение случается ещё до рождения: земля для каждого — Страшный Суд. На ней много миров, и в каждом держат ответ… — Раздвоенный язык сложился «пистолетом». — Так что каждый шаг на ней — под прицелом…
— Но завод не давал прибыли! — взвизгнул Добро-скок. — Не я устанавливал законы экономики!
— Конечно, — вздохнул гость, — их установил я.
Опять капал умывальник, где-то глухо пробили часы.
— А дети?
— Брось, нет ни детей, ни жены с больным сердцем — нет ничего! Есть только душа, а всё остальное — для её испытания.
Доброскок проглотил язык. Вся его жизнь вдруг предстала перед ним, он смотрел на неё и не находил оправдания. Он тёр виски, краснея от напряжения, и ему казалось, что он кричит, вытянув палец:
— Это ты, ты во всём виноват!
Гость устало нахмурился.
— Все так говорят. А мне, между прочим, запрещено козни выдумывать, только за вами повторять. И я обязан вас предупреждать. Зачем только — за всё время ни один не поверил!
Он пожал плечами.
— Однако Он всё надеется. И вот я стучу в глухие ставни и кричу: «Проснитесь, проснитесь!»
— Проснитесь, Степан Андреевич, — плаксивым голосом будил младший поверенный, — через час вылетаем.
Доброскок опёрся о подушку.
— Привидится же, — прохрипел он, ища одежду.
Помощник распахнул занавеску, открыв кусок ясного неба. Из окна потянуло свежестью, на стенах заиграли «зайчики».
— Что, Степан Андреевич, дурной сон?
— Да пророк один…
Доброскок замялся.
— Пророка надо распять, — заржал помощник, — чтобы нажиться на его имени!
Доброскок улыбнулся.
— Иди, иди — сейчас спущусь…
Насвистывая, он причесался перед зеркалом и долго возился с галстуком, прежде чем толкнул дверь, так и не заметив черневший под стулом мокрый зонтик.
Труден диалог отца с сыном. Но автор и читатель слиты в слове, как Отец и Сын в Боге, проживая в акте чтения единое время. И я надеюсь, что читатель понял автора, как тот понимал его.
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков (Илиада VI.146).
