Стоило только отвести глаза, полные слез... От дыма. И пламя все меньше и меньше. Костер все тише...
Щепочки, палочки, пучки соломы, собачья шерсть и немного высохших за зиму мертвых кленовых веток. Он подметал потихоньку, в течение дня, с перерывами, садился передохнуть, потом снова вставал, и снова мерный шорох метлы... Сам я не приносил дров. Ни разу. Нет. Это был его костер. На его земле.
Эти полные тайны вечера... В нас было что-то спокойное и торжественное. Мы почти не разговаривали во все сгущающейся темноте. Майская ночь, полная запахов земли и распускающейся сирени... Майская прохладная ночь, а в ней одинокий свежий звук пронизывает темноту... Звон ведра. Разговор моей матери. Смех дяди далеко в комнатах... И вокруг ночь, молодая и торжественная, как невеста.
Он готовился к встрече. Он вышел к этой невесте. Наверное, он сам все понял. Пришло время. Он так и говорил — придет время и все... Оно пришло.
С утра я не слышал его метлы. Мать удивилась. Обычно он выходил рано-рано, шел в уборную. Потом, постояв на крыльце, перебрасывался словом с моей матерью и снова заходил: «Пойду погреюсь... » Ничто не могло его согреть. Ни земная печь, ни солнце. Часов в девять обычно он снова выходил и говорил сам с собой: «Э-э-эй! Кто угнал моих лошадей?!.. » Когда я был на каникулах и вставал поздно, я ему отвечал: «Это не я, дедушка! Я не воровал их... » Я боялся, что он подумает на меня! Я не трогал его лошадей! Честно! Он смеялся. Он насаживал одного и того же червяка! Всегда! И я всегда попадался! Каждый день! Я боялся быть вором в его глазах.
Они были бездетные. Он и баба Настя. Никто не знает, почему у одних есть дети, а у других — нет. Мы приходим уже на все готовое. У этих стариков было что-то другое. Что-то, чего никто не видел. Ни мы с Ольгой, ни наша мать, ни дядя, ни соседи. Никто. Мы с Ольгой вылезли из матери, когда они уже смотрели в землю...
В то утро мать послала нас зачем-то в центр. Что- то купить. Она впервые мне дала деньги. В кошельке. Ольге не нравилось носить этот старый гаманок. Она любила свободные руки. Я наматывал авоську на кулак, в другой руке — кошелек, и мы шли в гору. Я сзади, а она всегда чуть впереди, и не просто впереди, а так, будто не со мной. Я не думал, что она меня стесняется. Просто она была моя сестра. Я не видел ни себя, ни ее. Может быть, мы были одним телом? Мы будто еще не разлепились, выйдя из матери. Она нас вылизывала обоих! Без разбора! Не разделяя... Вся эта свистопляска под названием «детство» еще не началась.
Я вернулся один. Ольга смылась на речку. Сворачивала, косилась, косилась и все. Нет ее. Мать не удивилась. Она не дрожала над нами. Тогда ее страхи были далеко от реки. Мы были с Ольгой как два малька. Мать больше боялась суши. Асфальтовых дорог. Этих бешеных дорог, полных плохих новостей.
Я был на чердаке. Да. Не помню, что я там забыл. Не в этом дело. Я оказался у этой щели. У моего капитанского мостика, откуда я смотрел во двор. На них. На людей. Так, как они есть.
Хлопнула дверь в его доме. И дедушка появился на крыльце. Что-то меня смутило. Он был без палки! Он стоял. Он был как мы! Он даже сделал пару шагов. На месте. Он вспоминал, что это такое — ходить.
И вдруг он вздрогнул. Будто ветер его толкнул. Он смотрел по сторонам. Он был удивлен. Я думаю, это был первый удар. Смерть прошла и задела его... Он стоял будто в невидимой толпе... Смерть играла с ним. Это было видно! Она кружилась по двору! Пританцовывая... Странный ветер вдруг поднялся под его ногами. Маленький вихрь! Смерч... Он смотрел под ноги! Будто наступил на змею! Как во сне... Он поднял голову в небо. Она с ним играла... Она бросила серп ему под ноги! Она сделала первый круг! Первое па! Да. Она начинала круженье. Все быстрее и быстрее! Она ему вскружила голову! В какой-то момент я увидел его глаза! Они были пусты... Он знал, знал! И все-таки не мог поверить... Вот оно... Вот...
Наступила секунда, и она отошла от него. Как соседская кошка Дымка бросает оглушенную мышь. Как кровожадная ласка, выпачканная в голубиной крови, вдруг бросает птицу. Агония.
Она его оставила, чтобы вернуться. Еще сильней. Еще глубже! Я увидел, как у него изменилось лицо. Да. Это был уже кто-то другой! Совсем чужой человек. Чужой. Если б смерть в тот день отошла от него... Хотя бы на час, да, — никто бы его не узнал. Ни жена. Ни я. Никто.
Но она отошла ненадолго. Она его отпустила! Как в танце, отбросила и снова закружила! Я смотрел в щелку на все это. Нельзя! Это было нельзя! Я знал! И смотрел... Смотрел...
Он упал, лицом в землю, с размаху, и будто кто-то его потащил за ноги! Потом он вывернул руки, выгнулся. Доооолго выгнулся! Как раскаленный прут! С него слетела одна калоша. В эту секунду я услышал его хрип.
Он все выгибался и выгибался, все невозможнее, пока не получилось так, что он уже доставал макушкой пяток. И снова стон... Снова... Да. Ещееее... Я увидел, как он дергает рукой. Гребет землю. Я не мог оторваться от этой взбесившейся руки, которая копала пыль! Он замер потом еще раз провел скрюченными пальцами по земле... И после распрямился, как пружина. Я ждал.
Все кончилось. Он был неподвижен. Он больше никогда не пошевелился.
Стало холодно, будто дохнуло Севером. Дрожа, я все никак не мог встать. Может быть, я не должен был этого видеть. Может быть, надо забивать все щели в домах... Я смотрел смерть человека. Как он умер. Да. Почему я никуда не помчался?! Не закричал?! Не позвал людей?!.. Не знаю. Я просто успокоился.
Все, что я видел, все, что было вокруг, вошло в меня разом и стихло... Это было много. Сразу столько...
Я, не мигая, все сидел и сидел, и никак не мог отвести глаз от двора, от тела на земле. Эта щель стала огромной. Никому на свете я не сказал, что' видел. Никому. Ни его жене, ни Ольге. Никому. У меня не было языка. Спустившись с чердака, я ушел в самый дальний угол дома. Я ждал, когда поднимется крик!
И что? Ничего. На следующий день распустилась черемуха. После криков, после ночи безмолвия наступило утро, и в полдень вдруг я увидел. Зеленое дерево стало белым.
Мы гадали и жрали пятилистные цветочки! Копались в гроздьях, разыскивали их, как вшей. Как обезьяны, мы искали блох! А потом их жрали. Стоит кому-нибудь найти — сразу кидал в рот! На зубок! И продолжал искать! Еще! Еще один! На всякий случай! Удача не помешает! Чтоб наверняка!.. Мы не верили и искали. Уже готовые бросить все, отбросить ветку... Ну, последний взгляд. Еще один, последний-предпоследний!
Ему подвязали подбородок. Платочек в горошек! Белый платок его старухи. Она сама подвязала. А кончики спрятала за уши. Будто у него болят зубы.
Мы переглядывались с Ольгой и хихикали! Нам было щекотно! Хотелось упасть и кататься! Мы чуть не пританцовывали! Это была щекотка! Чих! Нас так пробрало, что мы смотреть не могли друг на друга! Стоило только поднять глаза — и все! Я бы выскочил из себя через нос! Мы бы вычихали себя!
Все вокруг были так серьезны. Так серьезны. Нам бы точно вложили крапивы! Затянули бы шнурки! Выдрали бы как Сидоровых коз! Наделали бы нам дырок в календаре!
Мы не понимали смерти. Нет. Что происходит? Что?! Почему у всех такие лица?! Где эта боль?! Почему мы ее не чувствуем?! Где она?! Научите нас?!.. Вы же ее чувствуете!..
Кто нас мог научить этой боли? Понимать ее?! Только во сне... Да. Только во сне дети понимают, что это такое. Только во сне... Там они согласны со смертью... Там они попадают в самое сердце этой боли... Они даже бросают землю в яму! Во сне! В этом кошмаре, в котором взрослые живут! Так привычно...
Кто-то должен был нас занять. Карты! Нас передали бабе Наташе. «Детей надо держать под контролем! — приговаривала она. — С самого начала!.. Надо все знать!.. Где они... Что и с кем!.. Все!»
Она играла во все. В дурака простого, переводного, подкидного — они не играли. Зато — в буру вареную, в тыщу, в нос, в буру на четверых и в буру на двоих, в козла на четверых, в сику-американку, в сику простую, в итальянский храп, в дулю, в храп простой, в очко! И еще в бридж простой, королевский, в Генриха-свистуна, в покер, в префер, в кинга!
Она была гений! Она знала карты! И не только. Она знала кое-что покруче! Да! Клады! Она их чуяла! Будто сама закопала! Ха! Вдохнула и все! Повела ноздрей, и он здесь! Она могла ткнуть пальцем!
***
Баба Настя сама его обмывала, в бане. Ночью. Сама его одела. Костюм в складках. Темно-синий костюм. А носки? Старухи летали, как ангелы, вокруг! «Носки! Не забудь носки! Ох... Прости Господи душу его грешную... »
Они крестились, косясь по сторонам. Как самозванки! Да. Они надеялись, что им что-то перепадет кроме смерти! Они вертели носом! Чуяли свадьбу! В том, как они, подпрыгивая, летали по дому, выбегали к себе посмотреть на щи, всплескивали руками, крестили свои рты, — во всем этом было что-то веселое! Что-то щекотное! Казалось, стоит одной старухе хихикнуть, и все они запляшут! Подхватят вдову на руки и закружат в танце! Унесут в поля! Завяжут ей глаза! И начнутся — жмурки! Они даже помолодели! Стали розовыми не только носы! Даже щеки! Ха! Видели бы их мужья! Эти разбитые тележки воскресли! Они превратились в девушек! В призраки девушек! Две даже сняли платки! Они причесывались полукруглыми гребнями, зажав шпильки в зубах! Как девушки! Они прихорашивались!
