Ознакомительная версия.
Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.
Солдатский котелок у дедушки Николая Хрисанфыча и правда с войны. Старик настоящий ее участник, а не просто приравненное к ним лицо. То есть если бы он и не воевал, его в советское время все равно приравняли бы – двадцать лет отстоял на вышке. Ну, под конец, должно быть, уж и не на вышке, это так, фигурально выражаясь. Дважды участник, и в хорошем и в дурном. Ему восемьдесят, на фронт попал в сорок третьем. За долгую жизнь успел озлиться и снова обмякнуть. Печурки и котелка не хватился, а за тулупами побежал, хромая, через ледяное поле, сквозь редкие сосеночки, прямехонько к землянке. С того дня, как не судом выкопали Николашину картошку, много воды утекло – в Кочнёве привыкли к присутствию нечистой силы. Тулупы составляли основную, вещественную, не подверженную инфляции часть капитала старого вертухая. Храбро, точно норная собака в логово злого хоря, участник сунулся в землянку. Одолел семь не то восемь ступенек, толкнул у него же из сарая спертую дверь – глаза заслезились от дыма. Свои тулупы, печку и котелок он разглядел раньше, нежели серебристые лица солдат. «Не дрейфь, земляк, – сказали ему, – подсаживайся к нам, расскажи, где воевал». Видя такой оборот дела, Николай Хрисанфыч приободрился. «А воевал я, братцы, на Белорусском фронте. После войны в ухтинских лагерях стерег недобитую контру». – «Дурак ты, мать твою! какая контра в сорок пятом… под огнем все свои. Это ты тех стерег, кто в окруженье попал… товарищей наших стерег. Не отдадим ему, парни, тулупов… у него в избе два рваных осталось… как-нибудь зашьешь. Игольное ушко найдешь? нитку всунуть сумеешь?» Дальше пошло бранное. Дав ему хорошего пендаля, прогнали вверх по лестнице. О печке, котелке и тем более двери речь не заходила.
Удивительное дело – Семену Заховалеру в городе Коврове-Самолетове понравилось. Понравился музей боевой славы, даже земля, якобы с братских могил, где захоронены погибшие ковровцы. Много липы, но много и выдумки. Иван Оголтелов, забыв любовные обиды, водил их с Дуней по трем комнатушкам и, разрумянившись, нес прекрасную чушь. Потом позвал в ту же столовую, подмигнул Настасье – дескать, важные птицы. Достал из широких штанин старчеусовскую водку с поддельной фирменной этикеткой. Когда Иван отошел на минутку в Настасьины пределы за горчицею, Семен примирительно шепнул Дуне: «Знаешь, из него можно сделать… тут есть материал». Не откладывая в долгий ящик, позвонил оператору: «Приезжай, Никки… будем делать пробы на месте». И вот, читатель, мы с тобой возвращаемся к зачину этой повести. Сидим в столовой города Коврова – не той, что на втором этаже над универсамом, а другой, в двух шагах от вокзала, и думаем: видно, снимают поблизости фильм про войну.
Назавтра явился Никки, цугом поехали в Кочнёво – подошло Крещенье. Заводские прорубали топорами лед на речке, что течет к Дуне в Мостки. Вот и отец Венедикт идет к проруби, за ним смельчаки в тулупах поверх рубах. Ударили в колокол, Никки забегал с кинокамерой. Во всеобщей суматохе кто-то скинул тулуп, в исподнем солдатском белье нырнул, да и не вынырнул. Насилу вытащили и бросились врассыпную: на льду лежал, примерзши мокрыми подштанниками – рубаха уплыла – серебристый истукан в гипсовой пилотке со звездой.
Дунь, ты про эту чертовщину слыхала? – Слыхала, да сдуру не поверила. – Ну и что теперь будем делать? снимем твоего маньяка или будем охотиться за привиденьями? их хоть пленка-то зафиксирует? а, Никки? – Не знаю… попытка не пытка… попробую взять сверхчувствительную, для ночной съемки.
Про Ивана забыли. Наводил порядок, ставил решетки на окна, тупо слушал церковный звон и лязг отгружаемых бутылок. Драгоценная его женщина моталась по округе в компании режиссера и оператора – искали серебристых. Следы гипсовых сапог однозначно вели к землянке, но туда люди, достаточно грамотные, чтобы не быть материалистами, почли за благо не лезть. Пришел февраль, посветил низким солнышком на усыпанный хвоей наст. Поздним утром Дуня трясла за плечо Семена – он вместе с Никки ночевал в той же избе за перегородкой. Вставай… слышишь? рубят! – и ткнула пальцем в изукрашенное узорами стекло – туда, к землянке. Похватались за джинсы, пуховики, шапки, сапоги. Припустились с кинокамерой на морозный стук топора. Откуда дровишки? из лесу, вестимо. Неизвестные солдатики запасались топливом для печки-буржуйки из сарая деда Николки. Увлеклись, согрелись в работе, не заметили объектива, наставленного на них из-за стволов густо саженного сосняка, напоминающего поставленный на попа сруб.
Какие вышли кадры! это вам небось не компьютерная анимация – памятнички выглядели живее всех живых. Московский просмотр пленки был назначен на послезавтра, Дуня заранее обзвонила крупных продюсеров. Самое занятное – отыскался старенький скульптор, некогда орудовавший в Ковровском районе. Его привезли, и он узнал своих детищ. Результаты просмотра для счастливого триумвирата были ошеломляющими: Евдокия Коробова получила заказ на сценарий, Семен Заховалер на его реализацию. Участие Никиты Скоробогатова само собой подразумевалось: качество съемки в данных из ряда вон выходящих условиях было признано сверхпрофессиональным. Так что вперед.
Грейтесь, братцы, грейтесь… саженый лесок так и так прореживать надо. А ты, Иван, в проруби еще раз искупаться не хошь? не понравилось? гы-гы! Ползимы пережили… медведь в берлоге поворотился. Весной обвалим землянку к такой-то матери… печку припрячем… не век же тут куковать.
Сбор за крышу с кочнёвского водочного заводика теперь неукоснительно отдавался Федору Стратилатову – по первое число. Ведал этим Иван, потихоньку становившийся приказчиком. Марь Петровна Ужиха свою долю получала из Федоровых рук, а кто еще получал – про то молчок. Иван только что отдал кесарю кесарево в той же привычной столовой. Вышел на улицу – заиграл мобильник. Скажи своему гребаному хозяину: теперь будете платить за использование бренда… ежемесячно, первого числа. И назвал сумму. Сегодня придем к тебе… если не возьмем своего, разнесем все к чертям собачьим. Иван кинулся обратно в столовую. Прознали… видели этикетку на подделке… запеленговали… наехали. Федор Стратилатов докушал солянку, вытер пшеничные усы, поцеловал в губы сидящую рядом Настасью и лишь потом ответил: «Понял… разберусь… езжай на завод. Олегу я позвоню, а им вот». И показал в пространство красивый емкий кукиш. Иван сел рядом с водителем в кабину заводского грузовичка под синим тентом. Хорошо еще, что шофер с ходу включил музыку и не слыхал, как выбивали дробь Ивановы зубы – всю недолгую дорогу. А кругом было так хорошо, словно кто дразнился: хочешь еще пожить, Иван? Крест кочнёвского храма купался в февральской лазури. Прорубь, несколько раз подновлявшаяся досужими бомжами, сейчас затянулась ровным ледком, и ребятишки с разбегу проезжались по нему, выставив вперед ногу. Жадно ловя взором образ этого света, Иван старался удержать его в памяти, даже нарочно зажмурился. Открыл глаза уже возле склада – Федор Стратилатов на зверском мотоцикле стоял как вкопанный у порога. Вот тебе и не спешил, вот тебе и целовался. Когда обогнал, по какому проселку объехал? Ваня, давай грузовик, сгоняю за своими… заводские пусть здесь остаются… поди распорядись. Иван поплелся. Вот так вот… объявленная война… иду на вы. Отпер, распахнул дверь склада и обернулся на звук прыжка. Из крытого кузова выскочили двое чужих с автоматами – скосили очередью только что спешившегося Федора. Иван бросился наземь – перешагнув через него, чужие ринулись на склад. Но почему-то пулей вылетели оттуда, оседлали Федоров мотоцикл, тот аж встал на дыбы, и пропали в снежной дали. Иван поднялся и вместе с шофером, теперь только вышедшим из кабины, внес Федора в помещенье.
В скорую звонить Олег не разрешил, приехал сам с хирургом. Тот без наркоза вынимал пулю за пулей. Федор, живучий, точно Гришка Распутин, комментировал ситуацию: «Да они и дороги к нам не знали… взяли на пушку… вблизи столовой дежурили… залезли в кузов, когда Иван после их звонка побежал ко мне… вы их сами привезли… только вот почему они драпанули? С тебя, Олег, причитается… на поправку и за мотоцикл». Никто не обращал вниманья на серебристые образины, заглядывающие со склада в каморку, где шла операция. Убедившись, что Федор держится молодцом, солдатики ушли – не с пустыми руками – через подземный тайный этаж склада. Там уж была пробита бетонная стена и прорыт хитроумный ход на зады, в бурьян.
Ознакомительная версия.
