Каминчанину может иногда показаться, что наука всесильна, что нет для нее вещей невозможных — стоит только захотеть. В данном случае каминчанин понадеялся на науку больше, чем на нее можно было надеяться. А вот на что рассчитывали коловертцы, когда обещали собранию заговорщиков подумать? Пожалуй, прежде всего на то, что времени, пока они будут думать, окажется достаточно для того, чтобы каминчанин остыл и понемногу начал бы забывать свою мечту, поскольку она поселилась не в сердце, а в голове каминчанина, то есть там, где мечта не может жить долго.
Теперь спросим себя: зачем понадобилось каминчанину генерировать идею об автоматизации производства блоков? Могли быть различные причины. Бывают такие добрые минуты, когда человек хочет осчастливить человечество. Возможно, автор идеи надеялся сделать доброе дело для своего института и для друзей своих коловертцев: объединить их с каминчанами под одним, так сказать, неофициальным знаменем. Другой причиной могло послужить желание каминчанина показать коловертцам, на что способны настоящие каминчане. Ибо, что касается генерации научных идей, то этим по традиции занимаются коловертцы. И вот смелая идея каминчанского происхождения должна принять под свое покровительство коловертцев и даровать им творческую свободу. Другими словами, большую помощь в генерации идеи об автоматизации производства блоков вольно или невольно оказала гордыня прогрессивного каминчанина.
Что же дальше? Если однажды возникшая мысль не забудется в течение ближайших двух-трех недель, то она приведет к новым совещаниям, впрочем, все более редким, на которых будет присутствовать все меньшее число участников. Так затухает случайная волна, спасти которую уже ничто не в силах.
Как будет реагировать на гибель своей идеи прогрессивный каминчанин? Озлобится ли он на коловертцев или придет к мысли о метафизичности жизни, расшевелить которую не могут даже такие люди, как биолог Балавадзе? В любом случае можно утверждать, что опыт генерирования «смелых» идей послужит хорошим уроком для того, может быть, уже не слишком далекого времени, когда прогрессивный каминчанин превратится в работника, с первого взгляда умеющего отличать вздорную идею от идеи, во всех отношениях правильной.
И последний вопрос: нужны ли такие идеи? Должен ли каминчанин и впредь заниматься их генерированием?
— Такие идеи нужны и очень полезны, — отвечают коловертцы, — поскольку каминчанин, их генерирующий, является прогрессивным каминчанином, то есть таким, который уважает коловертцев и сочувствует им.
24
Мы в одной из рабочих комнат института и, пользуясь привилегией рассказчика, его неизменной шапкой-невидимкой, присутствуем при разговоре двух знакомых — Пикова и Балавадзе. Вот что видится из тишайшего нашего тайного уголка: сгорбленные над столом фигуры. Лишь теперь, в тишине, вне коридорной институтской суеты, можно как следует рассмотреть их, и они вовсе не кажутся молодыми, тем более юными. Пикову, пожалуй, лет тридцать пять, Балавадзе — под сорок.
— Не мы первые, — говорит Пиков, — не мы последние.
Балавадзе молчит.
— Много от тебя убудет, если включишь его?
— Ты мне нравишься! — восклицает Балавадзе, вскидывает руку и вновь становится похож на задиристого мальчишку.
— Если ты его в соавторы включишь, тебе все дадут, что душе угодно. Он всесильный человек, Гриша. От тебя требуется маленькая уступка.
— Он всесильный, а я старомодный. Старый. Древний. Дремучий. Самолюбивый человек. Не мог бы я жить с женой, которая изменяет, сидеть за одним столом с вором, зная, что он вор, и это не могу.
— Он вызовет сейчас тебя и скажет: так, мол, и так, Григорий Авелевич. Тонко спросит, не в лоб.
— Откажусь.
— Опять без людей останешься, без финансирования. Думаешь, науке от этого польза? Делу твоему польза?
— Одного не пойму, — говорит Балавадзе, — зачем ему? Какая охота? Это все равно как если бы завтра я захотел стать твоим соавтором.
— Мы одно, он другое. Ему публикации нужны для престижа. Он ведь ученый! И потом научный рост, Гриша. Мало того, что он начальник. Ему нужен научный рост: руководство проблемой в комплексе и, так сказать, документальное тому подтверждение, — криво улыбается Пиков.
— Но он профан в биологии!
— Ему и не надо. Достаточно того, что он начальник отдела, в котором ты работаешь. Честное слово, приходится объяснять как маленькому. Включи его в одну работу, получи, что для дела надо, а там поступай как знаешь.
— Не умею.
— Учись у других.
— Есть сказка про сына-лентяя, — говорит Балавадзе. — Ты послушай сказку. Был у отца ленивый сын: ничего не хотел в доме делать. А что делал — спустя рукава, только чтобы не ругали. И интереса у него ни к чему не было. Мучился с ним старик отец, наконец не выдержал:
«Не стану тебя больше кормить. Ступай зарабатывай деньги».
Услышала мать, пожалела единственного сыночка, спрятала на день в амбар: поила, кормила, денег дала, к отцу отправила.
Сидит отец у огня, старые кости греет. Сын протягивает деньги: вот, мол, отец, исполнил твою волю. Отец покрутил, повертел деньги в руках и в огонь бросил. Деньги горят, сын изумленно смотрит, а отец говорит:
«Нет, сынок, не ты их заработал. Ступай и без заработанных денег не возвращайся».
Вернулся сын к матери, все рассказал. Мать его пожалела, в амбар на три дня спрятала, поила, кормила, денег дала. Приходит сын к отцу. Отец покрутил, повертел деньги — ив огонь их:
«Не ты заработал эти деньги».
Видит парень: не обмануть отца. Взял котомку, пошел работу искать. Долго он пропадал. Наконец вернулся, грязный, усталый. Отдал отцу несколько заработанных монет. Отец посмотрел, на ладони подкинул и бросил в горящий очаг. Сын кинулся к огню, голыми руками угли разгребает, монеты вытаскивает.
«Вот теперь, — говорит отец, — верю, что сам эти деньги заработал».
— К чему ты рассказал эту историю?
— Что к огню ближе, то жарче, что к сердцу ближе, то больнее. Только за чужой щекой зуб не болит, — отвечает Балавадзе.
В это время в дверях показывается миловидная девичья головка:
— Григорий Авелевич, вас к себе Афанасий Иваныч Скворцов вызывает.
Балавадзе поднимается из-за стола и тяжелой походкой направляется к двери.
25
День, два или месяц спустя открывается дверь кабинета Скворцова:
— Афанасий Иванович!
Начальник поднимает от стола с бумагами хмурое лицо: в неурочный час беспокоят, отрывают от дел. Но, тотчас узнав вошедшего, старого своего друга, заглянувшего по служебной необходимости в институт Крюкова, Скворцов устремляется ему навстречу.
— Как поживаешь, Афанасий Иванович?
Не столько ради такта и боязни бросить тень на Афанасия Ивановича Скворцова, посвятившего десять минут рабочего времени неслужебным разговорам со старым другом, сколько ради экономии места и времени, устранения всего, что не имеет непосредственного отношения к делам крепости, мы решили опустить начало, включив, так сказать, магнитофон в момент, когда Афанасий Иванович касается вопроса, который отчасти был затронут в конфиденциальной беседе Балавадзе и Пикова.
— Ты пойми, — говорит Скворцов, — какая складывается ситуация. Каждый из них хочет в норе сидеть. Я, мол, своим занимаюсь, а до остального мне дела нет. С остальным (то есть самым для нас главным) пусть другие возятся, а я большой науке предан. И знаешь, каким путем свою политику гнут? Печатают специальные статьи в специальных журналах, диссертации защищают — и вроде бы их хата с краю. Вроде живут независимо, и управы на них нет. Но ведь за работу, за конечный вариант конструкции я отвечаю, не они. Жалуются на меня: Скворцов — диктатор, Скворцов — тиран. Я, понимаешь, мешаю им окончательно отделиться и обособиться, организовать здесь филиал Академии. Мешаю и буду мешать! Они меня консерватором, бюрократом изображают, будто я не воспринимаю современных тенденций развития науки и техники. Одного понять не хотят: если бы я этого не понимал, то духу бы ихнего здесь не было. Что говорить, пользу они приносят, но характеры, доложу тебе… Самолюбивы до болезненности. Вот и бьемся, воюем, боремся.
Честно скажу: надоела мне эта война вот как! Смирись они, будь послушнее, живи больше общими, а не личными интересами, не забывай, что, кроме них, еще кое-кто в институте работает, кто руководит проблемой в целом, кто добивается для них финансирования и отвечает за результат разработки, я бы им, честное слово, полную волю дал. Не сразу, конечно, но годика через три-четыре, пожалуй бы, дал. Так и мне спокойнее, и им лучше. Не хотят!
— Может, просто не догадываются, не верят, что ты хочешь им волю дать?
