- Они отзыв знают, - поспешил через дамское плечо оправдать сутулый мужчина грубое нарушение инструкции.
- Знаю, что знают, - я кивнул послушнице, и та отрезала Гусевой путь к отступлению. - Осталось узнать, откуда.
- Мы ей доверяем, - успокоил меня подпольщик с вихрами. - Она есть контрразведка нашей партии. И она же еще кое-кто является. Южные готы ее признают. Хоть с отбросами трудно иметь.
- Товарищ Ястреб? - догадался я со свойственным похмельной моей тупости опозданием. - Внедренный агент сопротивления? Почему я не удивлен?
- Партийная кличка, - подтвердил вихрастый озеленитель, принявши на себя тяжкое бремя лидерства. Я более внимательно присмотрелся к нему. Открытое лицо. Веснушки. Часто моргает. Улыбается искренне. «Самооценки нет», - таков был мой незатейливый диагноз.
- Вас как звать?
- Крючков.
- А зовут?
- Никифор.
- Так вот что, уважаемый товарищ Никифор. Напрасно вы путаете доверие с доверчивостью.
- Это внутрипартийное дело, епископ, - забубнил, выползая из-под разделочного стола Щекотливый. - Но мы вам доверяем, епископ. Я лично с ней вступал в контакты на явочной квартире сочувствующего нам товарища Пугачева.
- Он еще здесь? - откликнулся я по заявкам слушателей.
Пугачев, точно подранок, взлетел с фанерного ящика и загнал его ботинками в калошах обратно под стол с усердием и тщательностью, свойственной разве что работникам культуры средних звеньев.
- Вы все-таки удивите меня, товарищ Ястреб. Время к трем. Обратно же сопротивление большинство семейное. Жены волнуются.
Виктория достала тюбик алой помады и поправила макияж. Спрятала тюбик в беременный свой ридикюль. Извлекла портсигар, повертела, вернула обратно. Взгляд спокойный. Слегка утомленный. Играет. Хорошо играет. Пытается выиграть. Но, вдруг и окончательно, я понял: хватит с меня шоу, набитых психометрическими помоями. Товарищ Ястреб одною репликой обрушила все телевизионные форматы.
- Максимович дал согласие на встречу с тобой. Надо придумать, где и как.
«Где и как? - прикинул я, подкуривши ростовскую сигарету и путаясь в беспорядочных догадках. - Как она договорилась, и где Глухих? Может, княжеская ловушка? Вряд ли. Борис Александрович на свидании был со мной предельно честен. Не до моей персоны ему. Не та я блоха, чтобы вычесывать. Значит, Гусева за себя теперь играет. Почему бы? Князь хозяин. Служить ему надо верой и правдой. Тогда что? Обоснованные сомнения? Надует? Бросит и смоется? А час расплаты близок. Тогда ей страховка нужна. Я, конечно, полис. Не Бог весть какой, но полис. Я до конца пойду. Со мной отсюда и выскочить можно, если ключ с подходящей бородкой подобрать». Так или иначе, Гусева сделала предложение, от которого я не мог отказаться. Изнывшие в ожидании моей реакции заговорщики встрепенулись только с приходом шкипера.
- К утру аппарат заправлю, - сообщил мне Герман, ни мало не обративши внимания на возню конспираторов. - Первач будет, сабантуй будет, отметим событие. Тебя отметим. Теперь ты хан. Лучше хана.
Я подозрительно скосился на Гусеву. Она усмехнулась.
- Тайным голосованием. Почти единогласно. Только что бюллетени закончила подсчитывать. Мое восхищение, господин Бургомистр. Электорат решительно выступил за единство светской власти с духовной. Кризис, вызванный разливом, изменил весь ландшафт политики.
- Круто. Два раза круто, - хмыкнула у двери моя послушница.
Сопротивление загудело, точно улей, перетащенный пасечником на теплый чердак в осеннюю погоду. Я встал, и все постепенно заглохли.
- Слушай мой приказ, товарищи зеленая партия. Настоящим декретом легализую вашу банду. Тебя, Виктор Сергеевич, и Никифора и этого…
Я постучался в разделочный стол.
- Желаю видеть утром на Княжеской площади с мусульманской растяжкой. Белыми буквами на зеленом фоне «Долой отравляющие вещества».
- А можно в рифму? - очумевший от счастья краевед смотрел на меня как на второе пришествие Серебряного века.
- Кройте. Хоть белыми стихами. Но фон зеленый.
- Шампанского в студию! – воззвал Крючков, и пустился вприсядку.
Камбуз наполнился ликованием. Под шумок вылез на люди Щепетильный. Из ноздрей у него свисали самодельные затычки. Носовой платок, похоже, на корпию разошелся. Чем-то смахивал этот маньяк на пьяного Деда Мороза с оторванной бородой. И я уже наблюдал, как Пугачев горячо обнимается с ним, точно в Прощеное воскресение. Поразителен, все ж таки, русский народ, и все глубину его самосознания измерить можно одним только словом «глубинка».
- Я не закончил!
Чтобы оборвался этот праздник победы, пришлось мне взять чугунную сковородку с плиты, и греметь ей по цинковой столовой обложке, пока на ней вмятина не образовалась. Но вместе с ней образовалась и тишина.
- Остальное сопротивление прямо теперь оформляем в ремонтную бригаду. Даешь на заделку пробоины, товарищи. Сколько там?
Я обернулся к татарину.
- Пять ведер. За молнию семью.
- И семь ящиков «Ростовской» из бюджета за качество. Пахать будете по двенадцать часов. Все для тыла, все для виктории.
Гусева и здесь усмехнулась. На свой счет отнесла.
- Виват бургомистру-епископу! - заорал сутулый пуховик, точно его резали.
- Другие вопросы есть?
- У меня самоотвод, - решительно вылез Никифор. - Я в бригаду. В гробу я писать буду лозунги. Я потомственный сварщик. А здесь еще монопольной доплачивают.
- Сварщик нужен, - поддержал его начинание Глухих. - И горелка нужна. И пропан. И два листовых железа четыре на шесть.
- В рабочем порядке, - отмахнулся я от шкипера под влиянием накатившей усталости. - Проводи отсюда подполье к черту, и возвращайся. Другие вопросы есть.
ВАВИЛОНСКАЯ ШЛЮХАШеф личной охраны бургомистра Анечка Щукина чистила за моим секретером на расстеленном и заляпанном пятнами из масленки развороте «Kozeinik Zeitung» разобранный пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила возлежал на кушетке под рыцарскими доспехами. Редактор Зайцев примостился у двери на кончике стула, хотя бежать ему было, в сущности, некуда. Отставной Хомяков тихо собирал в две картонки и два кожаных чемодана с ремешковыми застежками личное имущество. Митя с Викторией и Гроссмейстером Словарем расселись вокруг овального стола совещаний.
- И как это понимать, ваше благородие?
Мое благородие стояло у открытого окна. Под окном на площади сиротливо мокли Пугачев со своим Щепетильным товарищем. Между ними болталась приподнятая вручную и потемневшая от влаги широкая брезентовая растяжка с двустишием, выписанным белыми буквами: «Верните народу его природу, долой химические отходы!». Но смотрел я отнюдь не на малярный призыв зеленых протестантов.
Я смотрел, как четверо муниципальных спасателей выкорчевывают на площади Позорный столб, уже лишившийся тележного колеса. На колесе, вознесенном как бы на плечи атлантов, балансировал всклокоченный Семечкин. Среди группы колесной поддержки узнал я и настырного мужичка с подвязанной челюстью, и Нерва, окрещенного разбавленным пивом, и Болконского, и кариатиду в меховом беретике. А Семечкин балансировал оттого, что граф заметно филонил, норовя присесть и тем переложить груз на плечо кариатиды ростом не более двух аршин. Семечкина окружали возбужденные апологеты, раздвинутые отчасти блошиными торговцами. Семечкин истерично проповедовал библейскими кусками, щедро вкрапливая в них злободневный материал. Николаевская орда чревоугодников сей раз вооружилась трубами диаметром в 3-4 сантиметра, сплющенными и заточенными на окончаниях. Почти всякую тираду своего духовного наставника местные санкюлоты встречали ревом и потрясением водопроводного оружия.
- Миряне! - поддавал жару Семечкин, могший с равным успехом называть рвущихся в бой «мирян» воителями. - За тем ли мы влачим слово правды, чтобы нас унижали епископы, обложившие слово правды?
- Не за тем! - ревела толпа санкюлотов.
- И сказано в Книге пророка Исайи: Как сделался блудницей вавилонской храм, исполненный правосудия? Правда обитала внутри него, а теперь - убийцы! Серебро его стало медью, пиво его дождем испорчено! Бургомистры его наглые законопреступники и сообщники блатных!
Пророк Исайя, конечно, понятия не имел о блуднице вавилонской. Исайя пророчествовал, когда ясновидец Иоанн Богослов еще на свет не родился. Тем паче, когда сей апостол, к старости ослабевший зрением, ни строчки еще не диктовал из книги «Апокалипсис» верному слуге своему Григорию. Зато как узрел Иоанн Богослов «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами», как записалась такая «жена» в святую книгу, тогда спору нет. Загуляла блудница, становясь то градом Иерусалим на семи холмах, то Римом, воздвигнутым на той же холмистой семерке, то Москвою, столицей большевизма, где вместо холмов семь высотных зданий воздвиглись. Кроме прочего, «сидящая на водах многих», блудница, естественно, впадала и в религиозные течения. Причем, она впадала столь многоводно, что и доныне продолжает впадать. Реформаторы именовали ею католиков. Мормоны, соответственно, реформаторов. Ну, а Свидетели Иеговы всех вообще помимо себя. Воплощалась блудница и в отдельных персонажей. Причем обеих полов. Воплощалась она и в женщин легкого поведения от Мессалины до Екатерины, и в мужчин тяжелого поведения от Мартина Лютера до патриарха Никона, и, вероятно, каким-либо частным образом, запускалась она в господ совсем уже пустяшных, более известных истории под именем «стрелочников». Запустилась гулящая блудница и в меня точно камень, брошенный оратором из мести за пивную речку, разбавленную половодьем.
