Внезапно завеса тумана перед его глазами раздвинулась. Теперь он может назвать человека, которому готов приписать все атрибуты такого проклятия: судовладелец! И тотчас представления Густава уплотнились. С быстротой молнии к его прежним разрозненным предположениям прибавились расхожие представления о разнузданном зле. Подсознательно он сцепил их со своими более ранними рассуждениями. Внутренним взглядом он видел теперь нескончаемые протяженные залы, вдоль стен которых стоят мраморные статуи рожденных женою. Всё, что когда-то было человеческой плотью и было рассмотрено чьими-то глазами, а потом воспроизведено в соответствии с пламенным чувственным восприятием, — всё это, казалось ему, здесь выставлено, в бесконечном утомительном повторении. Человечество—столетие за столетием, — собранное в одну муравьиную кучу: дряхлые мумии без счета, как капли в многоводном водопаде. Чудовищная регистратура бессмертного коллекционера. Густав спросил себя: почему же форма податливой человеческой плоти увековечена в холодном, как бронза, мраморе? Почему прообразы статуй вышвырнуты, преданы тлению? А их унылые заменители празднично сохранены? Разве для просвещенного знатока не предпочтительнее использовать в качестве жестокого назидания прогнивший хлам, то есть сами трупы? Зачем бы он, словно антипод Пигмалиона, стал довольствоваться изображением, бесчувственным подобием, если тело его возлюбленной лежит без всякой пользы на кладбище?
Густав, как ему казалось, наконец понял, в каком пункте ею герой осмелился по-звериному вторгнуться в расточительное хозяйство Высшей силы. Он-то, этот герой, — не знаток и не почитатель искусства. А может, просто пренебрегает тем, чтобы как-то замаскировать сжигающее его адское пламя. Он, с непостижимой самонадеянностью, дерзнул использовать в качестве статуй... людей. Он собирает молодые тела, уже скошенные смертью. И превращает обесцененное, увядшее — то, что ни в ком не пробудило бы сладострастия, — в своих идолов. Жалобы, доносящиеся из Нижнего мира, для него становятся ернической проповедью, и он в нее вслушивается. Да, но этот бесценный груз— куда его спрятать? Как укрыть это рассыпающееся в прах бытие от назойливого любопытства окружающих? Где найти место покоя, которому ничто не грозит? Незаметное уединенное пристанище, чтобы в нем без опаски умножать подобного рода сокровища? Может, этот несчастный человек выносил в своем опустошенном сердце такой план: построить плавучий мавзолей? Пустить забальзамированные трупы в бесцельное странствие по морям? Ведь в конечном счете безразлично, куда именно плыть? Важно лишь находиться в пути? Не останавливаться ни в одной гавани?
Густав, пока рассуждал, держал глаза закрытыми. Теперь он их открыл и тотчас ввел свое безумное обвинение в какие-то рамки. Тот человек ведь не разрушительный степной пожар... Ведь даже если вспомнить самых страшных преступников, посланцев сатанинского царства, пресловутого Жиля де Рэ или как их там еще звали,—за ними по пятам всегда следовало правосудие. Совершаемые ими убийства не могли умножаться до бесконечности. Этот плавучий склеп — наверняка лишь самообман. Ящики пустые, все как один. Начало помрачения рассудка... Безудержный крик отчаяния человека, увидевшего смерть дорогого ему существа... Может, только один-единственный ящик скрывает в себе мумию. Или — мраморный труп, приемлемую замену земного тела.
Умоляюще сложив руки, Густав пытался привлечь к себе раскаяние, чтобы освободиться от затмения духа. Но даже в состоянии сокрушенности, к которому сам себя принудил, он еще сохранял остатки уверенности, что судно—в качестве фрахта — везет земной балласт одной проклятой души. Когда он невольно приплел к этим смутным подозрениям имя Эллены, голова его случайно коснулась электрического звонка над койкой.
Появился помощник кока. Густав поручил ему сходить к капитану и попросить еще бутылку коньяка или шнапса. Он, дескать, страдает от озноба, у него какая-то разновидность лихорадки.
За столом, накрытым к завтраку, собрались Вальдемар Штрунк, суперкарго и Густав. Жених Эллены был бледен — очевидное следствие дурно проведенной ночи. Свое разгоряченное тело, укутанное одеялом весом в центнер, он довел до бесчувствия с помощью шнапса. Так он выразился. И результат, дескать, получился отменный, хоть сам Густав и признает такой метод лечения насильственным. Во всяком случае, ему это очень помогло... Капитан и жених пропавшей девушки удивлялись, что вновь видят рядом с собой Георга Лауффера. Однако об этом они не проронили ни слова. Лихорадка Густава служила главной темой для вялотекущего обмена мнениями.
Суперкарго провел весь день, расхаживая по палубе (чего прежде за ним не замечали), жадно втягивая ноздрями терпкий запах моря и просмоленной древесины. Его, казалось, не смущали даже бессильно-бесстыжие взгляды поставленных на место матросов. Время от времени он расстегивал ворот рубашки, чтобы подставить грудь солнечным лучам. Он, похоже, чувствовал себя освободившимся от всех обязательств.
После ужина он увлек Густава в сторону, зашептал ему что-то на ухо. Оба зашли в каюту суперкарго. Несколько минут спустя их видели в коридоре перед дверью. Они держали в руках по яркому фонарю... Георг Лауффер, явно возбужденный, указал на грязную круглую бронзовую пластину в полу, которая — поскольку находилась в неосвещенном отрезке коридора — прежде не привлекала к себе внимания.
С ликованием в голосе суперкарго объявил:
— Если, как утверждают, фройляйн Эллена, покинув меня, не дошла до конца коридора, значит, она исчезла именно через это отверстие.
Густав, еще недавно ошарашенно выслушавший почти такую же фразу, теперь твердо взглянул на говорящего, но на лице молодого человека сохранялась гримаса, о которой трудно сказать, последует ли за ней смех или плач... Однако черты лица разгладились, и младший из двух мужчин забыл представившийся ему образ. Новое открытие было слишком важным, чтобы какая-то личина — анархистское призрачное одеяние расшалившихся нервов — могла отвлечь Густава.
Круглая крышка заподлицо с металлическим ободом. Непонятно, как ее открыть. Такому запорному устройству сверху должно соответствовать отверстие под ним. Густав не помнил, чтобы за время поисков ему попадалось что-то в таком роде. Однако он ни секунды не сомневался относительно места, где они сейчас находятся, и прилегающего пространства. Они — неподалеку от входа в большую парусную каюту. Ее просторное помещение занимает в высоту два яруса. Воздух там протравлен едкими испарениями. Хранилище жестких, пропитанных багряно-бурым красителем парусов... Он вспомнил. Найденная ими дыра, судя по всему, должна находиться непосредственно возле стены парусной каюты. Чтобы подтвердить такое предположение, проучить обманчивые органы чувств (сосредоточившись на обстоятельстве, которое прежде от них ускользало) и выяснить, что скрывается за запорным устройством, мужчины быстро спустились вниз. Удивлению их не было предела, ибо они не нашли никаких признаков отверстия. Теперь уже не имело смысла ссылаться на обман зрения. Изумление перешло в замешательство, сразу появилось то ощущение тщетности всех усилий, которое сопутствует утрате прежней уверенности (ибо сердце обрушивается в безутешность), когда они по истечении получаса, после постоянно возобновляемых контрольных проверок, предпринимавшихся изнутри парусной каюты, из коридора и из внутреннего пространства судна, вынуждены были признать: кораблестроителю, старому Лайонелу Эскотту Макфи, пришло в голову возвести — именно в этом месте — двойную дощатую переборку. И двум мужчинам, несмотря на все усилия, не удалось обнаружить проход в пустой объем: другой, помимо прохода через люк под бронзовой крышкой. Но и этот люк поначалу оставался для них недоступным. После изнурительных блужданий, многих замеров и вычислений (результаты которых были подтверждены простукиванием стен) Густав и суперкарго переключились на новую задачу: найти способ, как подступиться к странной опускной двери.
Густав периодически укорял себя в самой предосудительной небрежности. Вот доказательство. Он, терзаемый искушениями, тайком обошел всю безлюдную грузовую палубу. Однако тревожное предчувствие, ставшее причиной бессмысленного мятежа, спутало все прочие его устремления. Он удовлетворился неточными каракулями, запечатленными в мозгу и на обрывках бумаги. Разве в нем не угнездилось представление, что телесная форма корабля ему досконально известна, что эта система встроенных одна в другую полостей для него секрета не представляет? Разве он, мысленно составив ясную картину главных пространственных соотношений, не ждал — с непростительным высокомерием — некоего сверхъестественного высказывания как необходимого намека на дальнейшие подробности? Теперь оказалось, что даже наблюдения Густава, будучи слишком грубыми, не соответствуют действительности. Поначалу его недисциплинированная душа жаловалась на помехи, вызванные слепящим фонарем другого человека, благожелательного к нему. Как выяснилось теперь. Чем же ему теперь оправдать себя: тот факт, что большой, разделенный на две части балластный трюм, место его первого многозначного переживания, он, Густав, оставил практически неисследованным? Что он может сказать о таинственной раздвижной двери, через которую удалился судовладелец? Только то же, что и в первый день: он, Густав, обнаружил крепкую, совершенно непроницаемую переборку там, где для Другого открылся широкий проход. Из-за таких вот его ошибок или упущений, быть может, и умерла Эллена! Неужели он — одна из тех никчемных натур, которые используют печаль как предлог для оправдания собственной лености? Вправе ли он приписывать себе подлинное изнеможение, перед которым бессильны даже самые твердые намерения? Нет, он поддался одурманивающему воздействию полусомнений, полууверенности. Он ни одну мысль не довел до той стадии, когда принимается решение. И тем самым задушил свою внутреннюю решимость. Следствия такой глупости налицо.
