Оживившаяся Людка в это время безжалостно тормошила и поддразнивала его, а он, отделываясь снаружи односложными скованно-шутливыми ответами, медленно, но верно опускался внутри себя на холодное и странно бесстыдное – как он со слабенькой запоздалой печалью увидел – дно своей души. Он даже считал про себя ее уезжающие наверх «этажи», как в старом лифте…
То, что Людка могла вот так распоряжаться им, словно куклой, как бы позволяло и ему начать с легкой злорадной бесчеловечностью разглядывать ее лицо через тихонько приотворившуюся где-то сбоку, мимо слов, щелочку. Вдруг Фурману открылось, что вот так же, наверное, чувствовали себя те древние рабы, о которых он столько читал… Да, он просто каким-то странным образом попал к Людке в рабство! И теперь с пугливым интересом вглядывался в своего простодушного нового хозяина, который до этого мгновенного понимания казался ему таким давным-давно изученным и симпатичным человеком. Гладкий кругленький лобик с едва заметным то ли шрамиком, то ли оспинкой посерединке (всегда ли это было? – Фурман не мог вспомнить…), маленький аккуратный нос (не может быть – но похоже, что она вообще никогда в нем не ковырялась?!), прозрачные серо-голубые глаза, бледные шевелящиеся губы… мягкий подбородок, странные пятна теней, упругие, как у младенца, щеки… На этих неожиданно глупых, ни о чем не подозревающих, самодовольных щеках Фурману стало так смешно, что он чуть не расхохотался, – и сразу пожалел, что Людкина власть над ним так быстро рассеялась…
Правда, до конца придти в себя ему так и не удалось, поскольку Людка вдруг потянула его от освещенного яркой лампочкой входа в ЖЭК, возле которого они все это время торчали, в темный заснеженный садик посреди двора.
Фурман, притащившийся за Людкой как на веревке и опять заметно погрустневший, вполголоса стал уговаривать ее вернуться на светлое место, обещая, что там он, так и быть, подождет с ней еще немного, а уж здесь-то им точно делать нечего: ведь уже поздно, что за глупость, какие могут быть сейчас прогулки?.. Людка в ответ нарочито громко смеялась: мол, а там чего делать? Неужели он боится темноты?.. – и делала попытки стегнуть его прутиком. Фурман увертывался и отскакивал, но его стало охватывать прежнее состояние скованности и заброшенности.
Людка принялась с разбегу налетать на него и толкать со всей силы. В какой-то момент Фурман запутался в собственных валенках и почти потерял равновесие, сумев все же устоять на одном колене. Людка тут же набросилась на него, так что он, падая, даже чиркнул носом по снегу, и после нескольких мгновений, заполненных нелепым барахтаньем, Фурман оказался распластанным на спине, а Людка тяжело и прочно уселась ему на живот, по всем правилам прижав его руки к земле. «Ну что, сдаешься?!» – запыхавшись, смело спросила она.
Фурман был уже страшно разозлен: во-первых, тем, что после всех сегодняшних неприятностей с Людкой он оказался в таком, прямо скажем, совершенно неудачном положении – хорошо еще, что никто этого сейчас не видит… Во-вторых, нос ему сильно жгло, а он даже не мог как следует отряхнуть его от снега. А в-третьих, где-то поблизости, как он заметил, еще бегая от Людкиного прутика, на снегу лежала свежая собачья куча, и ему вдруг показалось, что Людка повалила его как раз туда… Вот д-дура-то!!!
В ярости Фурман стал освобождаться: вырвал левую руку, забрыкался, заворочался… Но Людка тут же прижала руку опять, и, как Фурман ни извивался, больше никаких изменений добиться не смог. Это его совершенно обескуражило: даже борясь уже в полную силу, ему не удавалось справиться с девчонкой!.. Людка, насмешливо что-то приговаривая, подавляла его последние полусудорожные попытки выбраться из-под нее. Ну почему ему никак не удается сбросить с себя эту толстую тяжелую свинью?! – в слезном отчаянии дергался Фурман, уже понимая, что просто Людка в самом деле оказалась сильнее его. «Конечно, небось натренировалась там с хулиганьем в своем Косом переулке!..» – в бессильной злобе утешал он себя и свою потрясенную гордость.
– Сдавайся! – спокойно советовала она, по-прежнему крепко прижимая его. – Ты уже на лопатках! Видишь, я тебя крепко держу? Давай-давай, побрыкайся, побрыкайся… Все равно у тебя ничего не выйдет… Я тебя победила. Проси у меня теперь прощения за то, что называл меня дурой!
– Да не называл я тебя дурой!.. – с горечью прошипел Фурман. – Пусти!
– Как это не называл? – удивилась Людка.
– Вот так это!.. Пусти быстро, мне больно! Ну?! – Фурман скривился, со свистом втянув воздух и как бы из последней мочи сдерживая стоны.
Людка растерянно ослабила хватку и чуть-чуть сдвинулась, и тогда Фурман, с утробным кряхтеньем оттолкнувшись обеими ногами от земли, так подбросил вверх свой зад, что Людка, изумленно ойкнув, перелетела через его голову и со стуком кувыркнулась куда-то в снег. Он даже испугался за нее на секунду, такой бросок у него получился, и вскочил на ноги, горько готовый к любому продолжению.
Людка темной неподвижной кучей валялась в нескольких шагах от Фурмана, и в голове у него пронеслись ужасающие видения ее ран и неминуемых грозных последствий его сомнительной победы… Вдруг она шевельнулась. «Эй, ты не ушиблась?..» – дрожащим голосом спросил он. Людка грузно перевалилась на бок и села. «Ты чего, совсем с ума сошел?» – с обидой поинтересовалась она, и Фурман облегченно перевел дух.
…Та собачья куча, как оказалось, тоже лежала на своем месте в целости и сохранности…
Потом они по очереди старательно отряхивали друг друга и истерично хохотали, вспоминая свою схватку и предшествовавший ей спор. «Не, ну правда, ты все-таки полная идиотка! Ты должна это признать!» – повторял Фурман, скрывая за насмешкой пережитое нервное потрясение и все еще не прошедшую обиду. «Ну и пожалуйста, только ты тогда тоже настоящий болван!» – получал он в ответ.
В легком изнеможении друг от друга притащившись из садика опять под жэковскую лампочку, они договорились, что если Людкина мама не появится после двух – ну хорошо, трех рассказанных каждым анекдотов, Фурман, наконец, будет отпущен с миром. Спустя еще несколько нарочно растягиваемых, но ведь не бесконечных же! минут Людке все-таки пришлось произнести разочарованное «пока…»
Фурман торопливо скользил по безлюдной улице, с испугом заглядывая в темные подворотни, прислушиваясь к торжествующему скрипу своих предателей-валенок и раз за разом содрогаясь. Он только не знал, кого ему сейчас больше проклинать: глупого злобного Борьку с его дурацкими придумками, эту здоровую фарфоровую кобылу Людку или же самого себя, по какой-то уже совершенно невообразимой глупости вляпывающегося каждый раз в эти бессмысленные, безобразные приключения…
Три неприятных приключения
I. Хрупкая скорлупа человека
Маме дали отпуск только в феврале, а у папы еще с прошлого года оставались неиспользованные две недели, и они вместе уехали в дом отдыха, оставив детей на бабушку с дедушкой. Первые несколько вечеров в опустевших комнатах подействовали на Фурмана так угнетающе, как будто это не родители, а он сам оказался где-то далеко, в чужом месте, неведомо зачем… Но потом все наладилось: бабушка с дедушкой поддерживали привычный домашний порядок, Боря был погружен в свои дела, а Фурман стал поздно, уже к самому ужину возвращаться с гулянья, облепленный снегом с ног до головы.
Воскресным утром Фурман, жалобно ссылаясь на свое сиротское чувство и скуку, потребовал, чтобы Боря обратил на него внимание и чем-нибудь с ним позанимался. Видимо, родители оставили Боре определенные инструкции, так как он отнесся к этим приставаниям с неожиданной терпимостью и даже спросил, чего бы Фурман хотел. От радости Фурман начал придумывать какие-то глупости, и Боря, остановив поток его измышлений, предложил ему просто сходить в кино, куда он, кстати, собирался пойти и без всякого Фурмана. Но тут уж Боря сам себя перехитрил: американо-итальянские «Приключения Одиссея» оказались для Фурмана непосильно страшными и непонятными. С первых же минут он стал мешать Боре получать удовольствие, раздражая его бесконечными тупыми вопросами «а кто это?» и «а что сейчас будет?». Боря, поначалу благосклонно пытавшийся объяснять, что к чему, через некоторое время посоветовал Фурману или заткнуться и смотреть молча или, если уж ему так страшно, просто закрывать глаза и уши. Быстро перепробовав указанные средства, Фурман стал шепотом упрашивать Борю уйти домой с этого неинтересного фильма, твердил, что он очень хочет в туалет – и «по-маленькому», и «по-большому», – что у него болит живот, что он больше не может… Когда сзади на них начали ругаться, Боря, окончательно рассвирепев, грубо вытолкал Фурмана на свежий воздух, где у него почему-то сразу все прошло.
Поскольку рассерженный Боря отказывался с ним разговаривать, Фурман прозрачно намекнул, что пожалуется бабушке с дедушкой: мол, Боря нарочно повел его на это кино не для детей, чтобы запугать, а он и так уже боится в подъезд войти – ему в каждом темном углу мерещатся всякие джинны и роботы, о которых Боря ему понарассказывал. После этого Боря был вынужден признать свою ошибку в выборе фильма и даже пообещал, что, так и быть, в следующее воскресенье сводит Фурмана на что-нибудь более подходящее для его больной психики.
