Он натянул брюки быстро — не надел ни носков, ни сорочки — и вышел. Коринфянам тоже встала и начала одеваться. Не найдя в комнате зеркала, она остановилась перед раскрытым окном и, заглядывая в верхнюю, затененную часть стекла, стала приводить в порядок волосы. Потом она заметила стены. То, что, войдя в комнату и рухнув на кровать, Коринфянам приняла за обои, оказалось календарями. Целые ряды календарей: «Ст. и мл. партнеры фирмы «Автомобильные части» рекламируют «хадсон» выпуска 1939 года»: «Компания речного строительства «Кайяхога» («Мы строим, чтобы радовать, — Нам радостно строить»); «Косметическая продукция Лаки Харт» (дама с пышными кудрями и улыбающимся, густо напудренным лицом); газета «Колл энд пост». Впрочем, большинство календарей было издано «Северокаролинским обществом взаимного страхования жизни». Они в буквальном смысле облепили вес стены, и каждый был открыт на декабре. Казалось, Портер держит в своей комнате все календари, выходившие начиная с 1939 года. Некоторые из них представляли собой большие листы, на которых размещались все двенадцать месяцев, и она обратила внимание, что на этих календарях некоторые даты обведены кружками.
Пока она разглядывала их, вернулся Портер. Он принес стакан воды, где плавали ледяные кубики.
— Зачем ты держишь все эти календари? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Скуки ради. На. Попей. Сразу станет прохладней.
Она взяла стакан и отхлебнула маленький глоток, стараясь, чтобы ледышки не попали ей на зубы, и поглядела на него, не отнимая стакана от губ. Она стояла босиком, волосы, влажные от пота, липли к щекам, и ей было так легко. Привычное тщеславие сменилось самоуважением — совершенно новым чувством. Она была благодарна ему, человеку, который снимал комнатушку в одном из отцовских домов, ел с ножа и даже не имел пары выходных ботинок. Именно от таких мужчин ее старались оградить родители (и сама она старалась от них отгородиться), потому что, как известно, такие мужчины бьют своих сожительниц, изменяют им, позорят их и в конце концов просто бросают. Коринфянам подошла вплотную к Портеру, пальцами приподняла его подбородок и чмокнула в шею. А он взял ее голову в ладони и не отпускал, пока Коринфянам не закрыла глаза, пытаясь на ощупь поставить на маленький столик стакан.
— Мм… Скоро рассветет. Отвезу-ка я тебя домой.
Она послушно заторопилась. Стараясь ступать бесшумно, они спустились по лестнице и прошли мимо широкого треугольника света, падавшего из кухонной двери. Там все еще шла карточная игра, но дверь теперь была приоткрыта. Портер и Коринфянам быстро прошмыгнули мимо двери.
Тем не менее их окликнул чей-то голос:
— Кто там? Мэри?
— Да нет. Это я. Портер.
— Портер? — с удивлением переспросил голос. — Чего это тебя носит?
— Ладно, после, — сказал Портер и поспешил открыть входную дверь, пока никто не выглянул из кухни.
Коринфянам села рядом с Портером, прильнув к нему так тесно, как только позволял рычаг переключения передач, и откинула голову на спинку сиденья. Она снова закрыла глаза и глубоко-глубоко втянула в себя сладкий воздух, который ее брат вдыхал тремя часами раньше.
— Может, ты уложишь волосы, как раньше? — сказал Портер. Ему казалось, что с распущенными волосами она прекрасна, похожа на молоденькую девушку, но он не хотел, чтобы она, как дурочка, оправдывалась перед родителями, если они поджидают ее.
Коринфянам покачала головой. Ни за какие сокровища в мире она не согласилась бы снова собрать волосы узлом на затылке.
Портер остановил машину под тем самым деревом, где накануне вечером Коринфянам распласталась на капоте. Она шепнула ему на ухо несколько нежных слов, прошла пешком четыре квартала и, не чувствуя ни малейшего страха, поднялась по ступенькам крыльца.
Едва закрыв за собой парадную дверь, она услышала голоса, и ее руки инстинктивно потянулись к распущенным волосам. Голоса доносились из кухни, находившейся позади столовой. Эта дверь была плотно прикрыта. Мужские голоса. Коринфянам растерялась. Она только что покинула дом, где на кухне горел свет и сидевшие там мужчины разговаривали возбужденно и громко, и вдруг — на тебе: придя к себе домой, натыкается на точно такую же картину. Возможно, это время ночи, незнакомое ей до сих пор время, принадлежит — и всегда принадлежало — мужчинам? Быть может, им втайне отведен этот час, когда они внезапно вылезают, как великаны из зубов дракона, и сходятся на кухне, пока женщины спят? Она на цыпочках подошла к закрытой двери. Говорил отец.
— Ты мне все-таки не объяснил, зачем он тебе понадобился?
— Да не все ли равно? — Это голос брата.
— Совсем не все равно, — сказал отец. — Он теперь узнал об этом.
— О чем? Знать-то не о чем. Пустой номер. — Голос Молочника гудел все громче, он разбухал от гнева, как волдырь.
— Не пустой номер, а ошибка. Просто оно лежит в другом месте. Вот и все.
— На монетном дворе оно лежит. Не собираешься ли ты послать меня туда?
— Нет! — Мейкон стукнул кулаком по столу. — Оно где-то в доме. Уверен.
Коринфянам никак не могла понять, о чем они с таким пылом спорят, но она не собиралась стоять под дверью, чтобы узнать, в чем дело, — ей хотелось сохранить переполнявшее ее ощущение покоя и довольства. Она поднялась к себе в спальню и легла в постель.
Тем временем на нижнем этаже Молочник сидел, облокотившись о стол и уронив голову на руки.
— Плевать мне. Плевать, где оно.
— Да ведь это просто ошибка, — говорил отец. — Небольшое недоразумение. Разве можно из-за этого все бросить?
— Небольшое недоразумение — за решетку попасть?
— Если я не ошибаюсь, ты сейчас на воле. А просидел всего двадцать минут.
— Два часа.
— Вполне мог ограничиться двумя минутами, если бы сразу же мне позвонил. И двух минут бы не сидел.
Надо было позвонить мне тотчас же, как только они тебя сцапали.
— Полицейские машины не снабжены телефонами. — Молочник, как видно, устал. Он поднял голову, облокотился щекой о руку и пробурчал эти слова куда-то в рукав.
— Они бы разрешили тебе позвонить, если бы ты был один. Назвал бы им свою фамилию, и тебя не стали бы задерживать. Но с тобой был этот ниггер из Южного предместья. Вот что их насторожило.
— Совсем не это их насторожило. Их насторожило то, что у меня в машине оказался мешок с какими-то камнями и человеческими костями. Мешок с костями человека. Всякий фараон, если он хоть что-то смыслит в своем деле, сообразит: раз есть кости какого-то человека, значит, был когда-то и сам человек.
— Ну конечно, он когда-то был. Только не сегодня ночью. Он не мог еще вчера разгуливать по улицам. Тело человека не так уж быстро превращается в скелет. Это известно полицейским. Так что незачем меня убеждать, что они тебя задержали не из-за Гитары. На этого желтоглазого стоит взглянуть, сразу видно: он на все способен.
— Они не видели, какого цвета у него глаза, когда велели нам подъехать к тротуару. Они вообще ничего не видели. Просто приказали нам остановиться и выйти из машины. А собственно, почему? Почему они остановили нас? Скорость мы не превышали. Просто ехали. — Он достал сигареты. И вдруг снова рассердился, вспомнив, как стоял, согнувшись, расставив ноги и упираясь руками в капот, а полицейский методично обшаривал его ноги, спину, зад, руки. — Какое у них право останавливать машину, если она едет на дозволенной скорости?
— Кого хотят, того и останавливают. Увидели, что ты цветной, и все. Они ведь ищут того негра, который убил мальчика.
— Где сказано, что это негр?
— В газете сказано.
— Они всегда так пишут. Что бы ни случилось…
— А тебе не все равно? Если бы ты ехал один и назвал свою фамилию, им бы и в голову не пришло обыскивать автомобиль, и мешка бы этого они развязывать не стали. В полиции меня знают. Видел, как они сразу заговорили, как только я вошел в участок?
— Как до этого говорили, так и продолжали…
— Что?
— Вот когда ты отвел: в угол того паразита и открыл бумажник, тогда они заговорили по-другому.
— Благодарным надо быть отцу за этот бумажник.
— Я благодарен. Бог свидетель, благодарен.
— И все бы кончилось мирно и спокойно, если бы не этот ниггер из Южного предместья. Если бы не он, у них не возникло бы ни нужды, ни желания вызывать в участок Пилат. — Мейкон потер колени. Унизительно сознавать, что только с помощью Пилат ему удалось вызволить из тюрьмы сына. — Оборванка, бутлегерша, сучка.
— Как, все еще сучка? — посмеиваясь, спросил Молочник. Недавняя встряска, после которой он мало-помалу приходил в себя, неожиданно настроила его на веселый лад. — Ты считал, она украла золото. Столько лет… Столько лет ты подозревал ее в этом грехе. — Молочник хохотал теперь громко, безудержно. — Ты представлял себе, как она потихоньку выбралась из пещеры, неся на плече здоровенный мешок с золотом весом в сотню фунтов, потом таскала его по всей стране пятьдесят лет и ни грамма не потратила — просто подвесила к потолку, как какой-нибудь паршивый мешок с луком.. — Молочник даже голову запрокинул от смеха и гоготал во все горло. — Пятьдесят лет!.. Ты целых пятьдесят лет все думал и думал об этом золоте! Ну, вляпались! Как психи, вляпались… — У него от смеха из - глаз потекли слезы. — Психи вы и есть. Все, как один. Психи ненормальные. Как же я раньше не догадался? Ведь вся история — сплошной идиотизм; вся, с начала до конца.
