– Я каждый день мыл руки, Джоджо. Но чертова кровь никогда не смывается. Я подношу руки к лицу и чувствую ее запах под кожей. Я чувствовал этот запах, когда надзиратель и сержант обнаружили нас. Собаки тявкали и слизывали кровь со своих морд. Они вырвали ему горло, сгрызли поджилки. Я почуял этот запах, когда надзиратель сказал мне, что я молодец. Чуял его в тот день, когда меня выпустили на свободу за то, что я вел собак, которые поймали и убили Ричи. Чуял его, когда после долгих недель поисков я наконец нашел его маму, чтобы сказать ей, что Ричи мертв, а она посмотрела на меня с каменным лицом и закрыла передо мной дверь. Чуял его, когда посреди ночи добрался до дома, чуял его на фоне противного запаха болота и соли моря, чуял его много лет спустя, когда залезал в постель к Филомене, прижимался носом к шее твоей бабушки и вдыхал ее запах, словно он мог перебить все остальное. Но он не мог. Когда погиб Гивен, я думал, что утону в горе. Оно ослепило меня, свело с ума до такой степени, что я не мог даже говорить. Ничего не помогало, пока на свет не появился ты.
Я обнимаю Па, как обнимаю Кайлу. Он прячет лицо в колени, и его спина трясется. Мы склоняемся вместе, а Ричи становится все темнее и темнее, пока не превращается в черную дыру посреди двора, как будто поглощающую весь свет и всю тьму на мили вокруг, на все те годы, пока он не начинает пылать черным и не исчезает. Там, где он был только что, остаются мягкий воздух и желтый солнечный свет да летящая пыльца, и мы с Па лежим, обняв друг друга на траве. Животные успокаиваются, больше не рычат, не хрюкают и не визжат. Спасибо, говорят они. Спасибо спасибо спасибо, поют они.
Глава 14
Леони
Когда я возвращаюсь домой с камнями с кладбища, Майкл уже уехал на моей машине. Тяжелые камни тянут рубашку, напоминая мне ощущения, с которыми я носила Джоджо и Микаэлу, чувство другого человека в своем животе. Подобрав камни, которые я выронила в комнате Ма, я вылетаю из дома и вижу Призрачного Гивена. Его голова наклонена набок, он смотрит куда-то вдоль всего дома, через гостиную, через кухню, наружу через заднюю дверь. Он прислушивается. Я останавливаюсь.
– Что?
Слово вылетает, как маленький дротик. И хотя я понимаю, что все дело, должно быть, в остатках метамфетамина, который я проглотила, я все же чувствую себя трезвой как стекло, но Гивен стоит здесь, блестящий и высокий, в гостиной. Его рот двигается, как будто он повторяет что-то, что ему внушает кто-то еще, и если бы он мог говорить, выходило бы наверняка нечто сумбурное. То, что он слышит, заставляет его ринуться к открытой двери комнаты, остановиться на пороге кухни, склонить голову и схватиться за дверной косяк. В последний раз, когда я видела его здесь, он был еще жив. Кровь пульсировала в нем барабанной дробью. Он спорил с Па о чем-то, возможно, о машине, о его успеваемости или о том, что, кроме лука и стрел, у него не было страсти ни к чему, кроме игры в футбол. Тебе нужно найти свой путь, сынок, – говорил ему Па. Гивен сидел на диване, и когда Па вышел через заднюю дверь, он подмигнул и прошептал мне: А тебе нужно достать шило из задницы, Па.
Лопатки Дарованного-не-Дарованного сжимаются, как кулаки, которые он прячет рубашкой. Он отрицательно покачивает головой – раз, затем другой, уже в ответ на то, что он слышит.
– Я схожу с ума, – говорю я себе. – Я просто схожу с ума.
Я прохожу мимо Гивена, выглядываю через москитную сетку наружу. Па и Джоджо сидят во дворе, на земле у свиных загонов, и разговаривают о чем-то. Я не слышу ничего с такого расстояния, но Гивен явно слышит, и то, что он слышит, заставляет его еще быстрее качать головой, его кулак бессмысленно бьет раз, другой по облицовке. Не оставляя следа. Я почти жду, что почувствую, как трется его футболка о мою руку, когда прохожу мимо, но чувствую лишь туманную прохладу. Гивен шевелит губами, и я понимаю, что он говорит без слов. Па, говорит он беззвучно. Ох, Па. Я прищуриваюсь. Кажется, Джоджо поглаживает Па по спине. Обнимает Па, и я понимаю, что никогда прежде не видела Па на земле, если только он не сажал в нее семена, или не боролся с каким-то животным, или не полол сорняки.
Лай собаки разрывает воздух в скрипучей кухне, и Гивен вздрагивает и обращается ко мне, произносит лишь одно слово, протягивая ко мне руки, как будто он может извлечь ответ из меня. Кто? произносит он без звука. Кто это? Он бежит к двери. Каспер снова лает, почти срываясь на истерический визг. Па словно тонет, Джоджо поддерживает его. Я не знаю этого мира. Гивен держит руки перед собой, как будто готовится отразить какую-то атаку. Я задумываюсь, не аукается ли это мне вчерашнее, метамфетаминовый тремор, который навалился на меня, после того как ударная доза, которую я проглотила, разрушила мое тело и разум, распустила меня, как вязаный шарф. Гивен все еще здесь. Собачий лай все нарастает, и у него начинает идти кровь. На нем нет ран, но кровь все равно сочится – из шеи, из груди. Из тех мест, куда в него стреляли. Он цепляется за деревянный косяк закрытой двери, его руки и ноги напрягаются. Что-то тянет его наружу. Па и Джоджо оба свернулись почти что калачиком, собака все еще лает, но я ничего не вижу, не вижу ничего, пока не моргаю, и тут словно в темной вспышке на периферии зрения вижу кипящую черную тучу, опускающуюся на землю во дворе, но затем я моргаю снова, и она исчезает. Гивен опускается и водит руками туда-сюда по порогу; он делал так, когда был жив, разглаживал ладонями пороги дома. Он замирает и смотрит на меня, и я хотела бы, чтобы он был живым, сделанным из плоти и крови, потому что я бы пнула его. Пнула бы за то, что он не может говорить. Пнула бы за то, что он видит, слышит все, что происходит во дворе, и не делится этим со мной. Пнула бы за то, что он здесь, сейчас занимает место в моей трезвой яви, прямо передо мной. За то, что он опрокинул мой мир набок – птицы врезаются в стеклянные окна, собаки лают, писаясь от страха, коровы в поле валятся набок и больше уже не встают, – а он все еще подмигивает и улыбается, каждой ямкой на щеках, каждым зубом выражая шутку. Обращая в нее свою смерть. Как всегда. Гивен снова качает головой, на этот раз уже медленно, но все же его лицо размывается. Я тянусь к нему и шагаю в его сторону, чтобы толкнуть его, может быть, проверить, смогу ли я почувствовать его коричневые руки, мозоли на его руках, грубые, как заплатки на асфальте, но вдруг воздух пронзает крик Микаэлы, и Гивен исчезает.
Микаэла на диване, ходит по нему от одного его конца к другому, кричит. Волосы спутаны ото сна, лицо опухшее. Ее маленькие ноги неуклюжи спросонья, она спотыкается и падает лицом вниз, кусает подушку.
– Мальчик, черная птица, – всхлипывает она.
Я сажусь на колени около дивана, поглаживаю ее горячую спинку.
– Какой мальчик, Микаэла?
– Черная птица. Черный мальчик.
Она вскакивает, бежит к дальнему от меня краю дивана, забирается на него и соскальзывает вниз.
– Он летит!
Она всегда так просыпается, волоча за собой одеяла своих снов. Она еще не до конца проснулась.
Я ловлю ее под мышки, поднимаю, кладу ее голову себе на плечо.
– Ложись, спи, – говорю я.
Микаэла пинается, ее пальчики – словно маленькие лопаты, которые прорывают дорогу в моем животе, пытаясь пробить почву моей самой мягкой части. Раньше моя ходьба укачивала и усыпляла ее. Она засыпала в моей утробе, закрывая еще незрячие синие глазки. Теперь она машет руками, бьет меня рукой по рту и не дает мне ее держать.
– Он хочет к Ма! – кричит она, и мои руки вдруг словно мертвеют, а Микаэла соскальзывает по моему животу, вялая, как макаронина. Она приземляется, бегом мчится к двери Мамы и стучит в нее своими маленькими кулачками. Каждый маленький удар сопровождается глубоким стоном. Ее глаза закатываются, как у испуганного жеребенка.
– Микаэла. – Я присаживаюсь на корточки. – Никто не собирается никуда Маму уводить.
