Я не спускаю глаз с мамы, поворачиваю голову влево и встречаю многозначительный взгляд Греты. Это длится не дольше секунды, но действует на меня, как удар хлыста: «Видишь? — как будто говорит Грета. — Это происходит во второй раз. Первой была ты». Потом она склоняется над тарелкой и начинает громко дуть на бульон. Вообще-то шумно есть за столом не полагается, но на суп этот запрет не распространяется, иначе можно обжечь язык и нёбо.
— Сколько ему лет? — спрашиваю я.
— Десять, — отвечает мама. — Он на год старше Греты.
Я слушаю звяканье ложек по тарелкам.
— Когда он приедет?
— Я уже сказала — сегодня, во второй половине дня.
Вторая половина дня начинается ровно в полдень, а на часах уже половина первого, значит, это может случиться немедленно, или через час, или через два, три, четыре… неведение и ожидание убивают меня. Вторая половина дня растягивается до бесконечности. Грета идет кататься на санках с подругами, а я остаюсь с дедушкой. Два часа. Стрелки часов тикают, подгоняя время пинками по заднице: «Ну же, давай! Двигайся вперед!»
Я вот-вот лопну от любопытства.
Когда дверной звонок заливается наконец высокой нотой соль, я тихонько распеваю на ре и си-бемоль имя Иоганн.
В прихожей двое мужчин — они привезли Иоганна — топают ногами на половичке, стряхивая снег, и я не вижу его за их высокими спинами. Они проходят в гостиную, и мама склоняется над столом, чтобы подписать бумаги. Они о чем-то очень серьезно разговаривают, но я не улавливаю смысла, потом щелкают каблуками, прощаются — «Хайль, Гитлер!», «Хайль, Гитлер!», «Хайль, Гитлер!», и дверь за ними наконец-то захлопывается: свершилось!
— Кристина, иди познакомься с братом!
С этими словами мама подходит к мальчику, чтобы помочь ему раздеться, но он резко отстраняется, сбрасывает пальто и вешает его на крючок. Я подхожу и тихо бормочу: «Здравствуй, Иоганн!» Боже, как бы мне хотелось пропеть эти слова: «Здравствуй, Иоганн!» — но он не отвечает. Глаза у него открыты и в то же время закрыты, они отгораживают Иоганна от мира непроницаемой стеной. Он высокий и выглядит старше десяти лет, взгляд синих глаз непроницаем, челюсти сжаты. Я вижу, как под гладкой кожей щек ходят желваки, и говорю себе: он красивый, этот мой новоиспеченный брат.
Грета возвращается с гулянья, щеки у нее разрумянились, глаза блестят. Бабушка готовит нам горячий шоколад, и вся семья собирается на кухне. Мы поднимаем чашки за нового члена семьи, но Иоганн сидит прямо и неподвижно, молчит и не улыбается. Мама и бабушка переглядываются, шоколад плавно перетекает из горла в желудок, Хельга несет чемодан Иоганна в его комнату (раньше эта была спальня Лотара), и он, не говоря ни слова, идет за ней следом, всем своим видом выражая неприязненную настороженность.
Дедушка садится за пианино и подзывает меня, чтобы я спела. Я стараюсь, чтобы мой голос звучал тепло и радостно, надеясь, что Иоганн услышит его в своей комнате и успокоится, расслабится. Он потрясен смертью родителей, мы для него — незнакомцы, но, когда он выходит к ужину, я понимаю, что ничего не вышло: челюсти по-прежнему сжаты, глаза — не глаза, а заслонки, молчание непробиваемо.
После молитвы (он опускает голову, но не отвечает «Аминь») мама пробует осторожно расспросить его и краснеет, когда он не отвечает. Она хочет поговорить с Гретой, но сбивается. Иоганн принес в дом ощущение неловкости, он словно наказывает нас своим молчанием. Разговор затухает, и мы не можем вспомнить, о чем обычно говорили.
После ужина все собираются у печки, но я не забираюсь к маме на колени и не сосу палец — не хочу, чтобы Иоганн считал меня несмышленой малышкой. Дедушка рассказывает нам сказку о бременских музыкантах, и мы смеемся, слушая, как кот, пес, петух и осел навели страх на разбойника, но Иоганн смотрит куда-то в пустоту, и нам уже не так смешно и совсем не весело.
Утром в школе происходит то же самое: учительница представляет нового ученика классу, произносит короткую приветственную речь, а он стоит, как оловянный солдатик — непроницаемый, недоступный, безразличный. Он выполняет все, что ему велят, выдержав небольшую паузу, чтобы все поняли: он сам так решил, но отказывается отвечать на вопросы, читать вслух и не произносит ни единого слова.
Никто его не ругает и не наказывает.
Это невероятно. Мы сироты: я — музыка, он — молчание. О мальчик, сцепивший зубы, слышишь ли ты мое пение? Отныне все мои песни будут звучать только для тебя.
У нас кончились дрова, а Хельга заболела, у нее жар, и она не встает с постели.
— Мне нужна твоя помощь, Иоганн, — говорит мама. — Сегодня ты — самый сильный, и тебе придется пойти за дровами. Возьми санки, Кристина покажет тебе дорогу. Закутайтесь хорошенько, на улице настоящая пурга. — Она протягивает ему деньги и добавляет с улыбкой: — Не забудь принести мне сдачу.
В коридоре мы встречаем госпожу Веберн — раньше ее «Хайль, Гитлер!» звучало без должного восторга. Она не здоровается, не смотрит на нас и шипит сквозь зубы, поворачивая ключ в замке: «Надо же, как растет эта семья!» К счастью, Иоганн ее не слышит.
Мы идем рука об руку, и мне кажется, что на улице не так уж и холодно. Снег падает крупными хлопьями, цепляется к нашим шапкам и шарфам, тает на щеках, задерживается на ресницах… Я должна воспользоваться нежданной удачей. Торговец дровами живет далеко за сквером, дорога туда займет не меньше часа. И я начинаю разговор.
— Все снежинки — разные, — говорю я. — Они похожи на звезды, хотя звезды — не холодные и не крошечные, они обжигающие и огромные, это далекие солнца, правда, удивительно?
Он не отвечает.
— Иоганн, — не сдаюсь я, — ты, конечно, считаешь, что я девчонка и не заслуживаю разговора, но Грета учит меня всему, что вы проходите в классе, у меня прекрасная память и абсолютный слух.
Никакого эффекта.
— Иоганн, я понимаю, что ты пока не привык к нашей семье, но мне ты можешь доверять. Потому что я тебе и вправду как сестра… меня… я тоже приемная.
Ага. Он посмотрел на меня. В первый раз действительно посмотрел. Сердце начинает колотиться как сумасшедшее, я ускоряю шаг и торопливо добавляю:
— Я им тоже неродная.
Иоганн смотрит прямо перед собой, но я вижу, что он чуточку смягчился, и — о, чудо! — слышу его вопрос:
— Это правда?
Слова звучат странно из-за акцента. Я киваю. От облегчения, что у меня теперь есть с кем поговорить по душам, я едва не плачу, не от печали — от счастья.
— Хорошо хоть, что мы попали в милую семью, — говорю я.
— Меня не усыновляли, — отвечает Иоганн, и это звучит смешно, я сама видела, как мама подписывала бумаги, но молчу, чтобы он продолжал.
— Как тебя зовут?
Вопрос Иоганна ошарашивает меня.
— Меня зовут Кристина!
— Я хочу знать твое настоящее — прежнее — имя!
Не знаю, что он имел в виду, но тут мы подошли к дровяной лавке, и я почувствовала, что Иоганн снова замкнулся в молчании, как черепаха, прячущая голову и лапки под панцирь. Когда я стучу в дверь, он бросает на меня красноречивый взгляд: «Говорить будешь ты». Тоненьким застенчивым голоском я объясняю, зачем мы пришли, протягиваю продавцу деньги, беру сдачу, и мы выходим.
На улице стало еще холоднее, день клонится к закату. Пустые санки везти было легко, а теперь Иоганн тянет их с трудом, он сейчас похож на темнокожих рабов, поддерживающих балконы Цвингеровского дворца, но он живой, ему тяжело, и сил на разговоры у него нет. Он задыхается, и в сквере мы останавливаемся передохнуть.
С другого конца, от карусели, доносится тихая музыка.
Иоганн поворачивается ко мне и говорит на своем странном, неуверенном немецком:
— Хочешь прокатиться, Лже-Кристина?
— Мы не можем, — со смехом отвечаю я. — Это стоит денег.
— А мы богачи! — С этими словами Иоганн достает из кармана сдачу и протягивает мне сверкающее сокровище.
— Ты что, шутишь, Иоганн?
— «Ты шутишь, Иоганн?» — передразнивает он. — Нет, не шучу, и я — не Иоганн. Ну же, соглашайся, фрейлейн Не-Знаю-Как-Вас-Там! — Он хватает меня за руку.
Карусель не крутится, музыка больше не звучит, аттракцион остановлен до утра, матери уводят детей домой.
— Мы не можем, Иоганн, — говорю я. — Деньги не наши, и вообще, они закрываются…
Но Иоганн тащит меня к окошечку кассы и шепчет на ухо: «Давай!» — и я спрашиваю голосом перепуганной мышки: «Можно нам покататься?»
Седой служитель с усталым морщинистым лицом собирается захлопнуть окошечко, но перед ним двое детей, они стоят, держась за руки, идет снег, наступает ночь, страна вот-вот проиграет войну…
— Что ж, — говорит он, — кругом больше, кругом меньше… Ладно, только быстро!
