— Из своего угла… Но под правильным ракурсом… Как хочешь… Не сейчас… Я все же…
— Ладно, пусть будет так… Диктат. А что там наверху? Вода все еще льется… Будто она там уже не тело пытается отмыть, а душу, ха-ха.
— Хорошо, пусть себе моется. Не мое дело. Последние семь дней она только и носится с этой мечтой — помыться, словно на ней отложилась грязь всех поколений. Ну что ж, быть может, вода разгонит ее печаль, такая методика — гидротерапия — описана в учебниках. Только надо проследить, чтобы она не уснула там в ванной — три дня она не смыкала глаз, вся, как на иголках, в тесном купе, все время у окна, прижавшись лицом к стеклу; всю Болгарию она проехала стоя…
— Я уже поклялся матери…
— Она абсолютно здорова.
— Похудевшая? Ну и что? Что с того? Скоро опять поправится.
— Я так и знал, что вы переполошитесь… Но и они отрастут…
— Не в Иерусалиме, а в Стамбуле, десять дней назад… Проснулась среди ночи в слезах, шутка ли — они ползают по подушке; мыла в гостинице нет, вода кончилась. Стала искать ножницы, я попытался ее урезонить: "Успокойся, половина человечества вскармливает их на себе и не становится от этого менее человечной. Чего ты так всполошилась? Папа и мама примут тебя и так, даже со вшами, и будут любить не меньше". Но ты же ее знаешь — за улыбкой несокрушимое упрямство, а может, и тайное желание нанести себе что-то вроде увечья. Я предложил вычесать ее, но она не дала мне даже притронуться, побежала к швейцару, раздобыла кривой турецкий кинжал и, стоя у мутного зеркала, принялась отрезать прядь за прядью.
— Мне тоже, отец. Прямо сердце разрывалось, когда ее роскошные каштановые волосы падали на пол и среди отрезанных прядей обиженно копошились турецкие вши, а может, среди них затесалась и одна палестинская. Я хотел было собрать и сохранить ее косы, но побоялся ее… Потом в поезде с этой странной короткой стрижкой она привлекала в десять раз больше внимания, люди специально проходили мимо нашего купе, чтобы посмотреть на нее, — она словно от этого похорошела.
— Бог ее знает, высокие скулы… глаза…
— Нет.
— Я молчал, разумеется. Что я мог сделать? Мы вообще мало разговаривали в последние дни. Совершенно другой человек, чужой, своенравный, всем недовольна, ничего не слушает, ходит чернее тучи… Я решил: с меня хватит, я умываю руки, сдаю ее вам и до свидания, перееду жить к бабушке.
— Да, до свидания… Дорогой мой отец, ты еще не такое услышишь…
— Да, но только там, в гостинице в Стамбуле, когда мы ждали поезд назад в Европу…
— Но не было выбора, поверь мне, отец, послушай, на самом деле, не было выбора, да и средства были уже на исходе…
— Я вообще не знал, как мы оттуда выберемся… поверь.
— Да, я обещал, и свое обещание выполнял самым исправным образом… повсюду… и в Венеции… всюду.
— И в Эрец-Исраэль, разумеется. Там как раз это соблюдалось особо строго. Сначала я спал на другом этаже в окружении рожениц, а потом в пансионате за тридевять земель от нее.
— Сейчас услышишь.
— Что-то вроде клиники…
— И на корабле — всюду отдельные каюты, а если нет, ставили большую ширму.
— Ширму… и то только в конце на обратном пути. В Стамбул же мы приехали поздно ночью, была только одна комната в привокзальной гостинице, а ночевать далеко от вокзала я не хотел, чтобы не опоздать на поезд, отходящий рано утром. Турцией мы были уже сыты по горло, да и деньги…
— Я говорю тебе, отец, а ты не слушаешь. В чем ты меня подозреваешь, черт возьми? Когда мы добрались до Турции, у нас было сто…
— Около тридцати талеров… А золотые монеты я не хотел трогать… Пока не прояснится… Вот они, в поясе, как ты и дал…
— Я знаю. Могу представить отчет за каждую копейку.
— Конечно, отец, конечно, дело не в деньгах, а в принципе… Знаю, знаю. Но всякое могло случиться. Например, в Бейруте: несчастный случай на вокзале, и мы застряли на целую ночь, судно же со всеми вещами поплыло в Стамбул без нас; когда мы прибыли, от багажа остались только рожки да ножки, пропало все, включая гостинцы, купленные в Иерусалиме…
— Потом… дойдет очередь.
— Человек погиб, близкий знакомый…
— Я же и говорю, Боже ты мой, я опасался, что деньги кончатся и я…
— Нет, я не кричу, извини, но ты от меня вроде чего-то добиваешься, чего?
— Оплакиваешь? Что ты оплакиваешь? Чудные волосы Линки? Это ведь восстановимо…
— Другое, что не восстановить?
— Ну, например… например… впрочем, неважно…
— Нет, я никого не пугаю.
— Например, скажем, простосердечие, отец, или умение радоваться.
— Да, радоваться.
— В самом прямом смысле. Радость, простосердечие. Нет, я говорю не для того, чтобы причинить тебе боль. Вы ведь могли больше не увидеть ее… Она хотела остаться там… Я из последних сил выволок ее из пропасти…
— В Палестине, мой дорогой, в Эрец-Исраэль.
— Извини, но не сейчас — у тебя не хватит терпения выслушать все по порядку, ты же валишься с ног… Иди спать, отец… Завтра… Только дай мне еще одну папиросу, эти — как солома…
— Папиросы со Святой земли. Там тоже пыхтят.
— Тем более… Возьми всю пачку. Жаль, что я не привез побольше, надо было сообразить, что папиросы оттуда будут тебе особо приятны…
— Это? Бог его знает, вроде верблюд…
— Наверное, несколько объевреившийся.
— На самом деле они серее, цвета песка… выносливые создания… может, потому, что у них маленькая голова.
— Спасибо.
— Арабы, разумеется…
— Есть кочующие, есть и оседлые.
— Большинство? Живут в селениях и городах.
— Да, в самом деле.
— Где кочуют? Они не кочуют…
— Я не считал, но их видно…
— Нет, отец, я не кипячусь, у меня в голове до сих пор стучат колеса — пять дней с поезда на поезд, Европа вся покрыта рельсами. Молодой немецкий инженер, ехавший в одном купе с нами из Салоник, говорил, что лет через десять-двадцать можно будет сесть в вагон в одном конце Европы и доехать до другого конца так, что не придется и ногой ступать на перрон…
— Так он считает. А за окном, отец, Европа, вся светится лихорадочным светом, как-то надрывно, поезда переполнены, в деревнях жгут костры, крестьяне бросают плуг и превращаются в пилигримов, разводят костры на полях. Называется это все "фэн де секл" — последние денечки уходящего века; заметна приподнятость духа, но заметен и страх; всякого рода пророки и прорицатели, ряженные повсюду, русские мужики ноют, кланяются, зажигают свечи, греки и турки — те всегда горазды тебя облапошить. И всюду, в любом уголке ты найдешь, отец, наших собратьев — глаза беспокойные, бегающие, продвигаются на запад, некоторые поворачивают на юг, деловитые паломники, потому что Бога они не ищут, Он у них и так на шее сидит, гнет их к земле жалким скарбом, который они волокут на себе, и детьми; эти еврейские дети, все в грязи, так и вертятся под ногами…
— Из Эрец-Исраэль мы выехали две недели назад, в Бейрут прибыли накануне Суккот…
— С этим человеком…
— Ну, с этим врачом, который затащил нас в Иерусалим. Линка писала же тебе про него…
— Доктор Мани.
— Еврей, конечно, а ты как думал? Где-то тут был графин…
— Вдруг начало знобить.
— Неважно… Только если бы ты развел посильнее огонь… Как я скучал по этой печке… холодными ночами…
— А, уже суббота… я совсем забыл.[58] Тогда позовем Мражека.
— Хочешь слушать дальше? У тебя есть силы?
— У меня есть… Только бы огонь посильнее. Куда запропастился этот Мражек? Он что, тоже соблюдает субботние заповеди? Там наверху что-то очень тихо, не заснула ли она и вправду? Или рассказывает шепотом маме о своих похождениях? Может, отец, ты желаешь подняться наверх и выслушать все непосредственно от нее? Я не настаиваю… Я не обижусь.
— Ну хорошо…
— Пусть будут две истории, одна прозвучит наверху, а другая внизу. А правда где? Посередине, на лестнице…
— Сначала? А где начало?
— Не сердись, только не сердись, я умоляю. Я ни от чего не увиливаю. Между прочим, я видел твоего Герцля и говорил с ним, но привет от тебя не смог передать, встреча была очень короткой и было не до того…
— Сначала? Но начало ты знаешь, Линка же написала тебе три письма.
— Хорошо, хорошо. Но с чего начинать? Я очень боюсь причинить тебе боль.
— В Эрец-Исраэль? Как это "что занесло"? Ха-ха. Такой сионист, как ты, и вдруг спрашиваешь? Ты же послал нас на сионистский конгресс, ты что, забыл? А оттуда направиться в Эрец-Исраэль будто сам Бог велел, ха-ха…
— Что значит "какая связь"? Я думал, что с Палестиной это связано самым непосредственным образом. Может быть, я ошибаюсь…
— Прости. Итак, сначала. Дорога туда была просто распрекрасной. Ладилось все. Тепло, ясное небо. Уже в Катовице в поезд стали садиться делегаты конгресса с разных концов Галиции и Польши. Сионистский поезд, за исключением, наверное, машиниста, но его не было видно. Вечером прибыл состав из Москвы, и в наш вагон ввалилась ватага молодежи, которая просто поразила меня, — совсем другие евреи, отец, жизнерадостные, но в то же время очень серьезные. Одеты по-простому; евреи, и знают, что они евреи, но при этом свободные люди, так не похожи на наших; "дети погромов", но со светлой надеждой в душе; котомки с провизией, чтобы сэкономить на ресторанах. Я видел, что Линке они очень понравились, она сначала стеснялась, но не настолько, чтобы они ее не заметили и не подошли. Завязалась беседа, сначала, конечно, на идише, но тут же нашелся кто-то, кто знает французский, кто-то, кто говорит по-английски; сразу стало понятно, насколько полезны были уроки мадам Завистовской; вообще надо сказать, что языки открывали нам двери повсюду — в Швейцарии, в Палестине. О, там, в Палестине, английский язык творит такое…
