– Я! – выдвинулся из-за Костиного плеча санитар.
– Отбирай ты, ради бога, оружие на дворе! Тут ведь не арсенал, погляди, сколько уже собралось, – кивнул он на угол, в котором стояли четыре винтовки и автомат с рожковым магазином.
Немолодой усталый санитар с выражением виноватости в лице повернулся к Косте. Тот протянул ему винтовку.
– Всё давай, – сказал санитар. – Подсумки, лопату. Гранаты есть?
– Нет.
– А запалы? Поищи-ка по карманам. Бывает – забудут, а потом что-нибудь приключается.
Костя вывернул карманы – действительно, один гранатный запал нашелся.
Как ни надоела ему старая трехлинейная тульская винтовка, как ни злила она его своим весом, длинным, за все цеплявшим штыком, а все же без нее Костиным рукам сразу стало как-то пусто и непривычно. Винтовка была уже как бы его частью. Столько вместе перетерпеть фронтового лиха, столько вместе пострадать…
Раненые на лавке сидели, точно школьники перед строгим учителем: тихие, оробелые, полные уважительности и к доктору, и к тому, что над ними совершают. Все они были людьми пожилыми, простого крестьянского вида.
– Наклонитесь, Егоров, – сказала девушка деловито, подходя со шприцем и кусочком ваты к солдату, что сидел на лавке с краю, на ближнем к Косте конце, и был, как все, без рубашки, до пояса гол и забинтован в плече. – А вы одевайтесь, – сказала она остальным. – Еще ниже! – коснулась она рукой Егорова. – Да не надо так пугаться! – рассмеялась она. – Ничего страшного не будет. Это лекарство против столбняка. Чтоб вы столбняком не заболели. Немножечко уколю, и все. Вот у ваших товарищей можете спросить – ведь не больно им было?
Солдаты, однако, молчали. Егоров покорно наклонился, подставляя под шприц белую, худую, в желваках и веревках мускулов спину. Голубые, как васильки, глаза его сделались напряженными, неподвижными, округлились в орбитах.
Костя подивился ловкости, с какою санитар, усадив его на лавку, распорол на нем штанину и обнажил ногу. Врач даже не стал подходить, посмотрел мельком через стол, слегка подавшись, – так для него давно уже было не ново все, с чем являлись перед ним с передовой…
Ватным тампоном, смоченным в чем-то желтом, девушка-медсестра, опустившись перед Костей на корточки, промыла отверстия ран. Кровь из них текла, но уже слабо, а от жидкости остановилась совсем.
– Жжет? – спросила девушка участливо, взмахивая ресницами и как бы озаряя Костю коротким, почти мгновенным взглядом крупных, светло-серых, с зеленцою глаз.
Костя кивнул. На него нашла какая-то затрудненность, которая мешала ему сказать девушке хотя бы слово. Ему мучительно хотелось, чтобы процедуры поскорее кончились, чтобы девушка отошла, перестала им заниматься, смотреть на него. Он вдруг устыдился своей обнаженной ноги, того, что она некрасиво-тонка, покрыта волосами, а пальцы грязны, пахнут потом, портянкой. Сколько же он не мылся, не снимал ботинок, не разматывал обмоток! Да с самого того дня, как перешли Западный Буг… А девушка была мила, у нее были такие чистые руки с удлиненными, в едва уловимой просини тонких вен, пальцами, такая прелестная матово-смуглая кожа лица, которое он с непонятным спазмом в сердце видел от себя совсем близко, такие удивительные своей воздушностью, в шелковистом лоске пряди волос из-под зеленой беретки со звездочкой… Девушку нельзя было назвать красивой – слишком крупные губы, крупный нос, но в ней была пропасть юности, женственности, которые с избытком возмещали внешние недостатки. Халатик на ней распахнулся, темно-зеленая юбка туго натянулась на бедрах, обнажив колени голых, без чулок, ног – гладкие, глянцевитые, слегка загорелые, в светлом пушке…
Руки девушки, влажный теплый блеск ее глаз, то живое, что смотрело из них на Костю, как бы соприкасаясь, невидимо для окружающих вступая в волнующее соединение с тем, что жило, вибрировало, волновалось в его душе, ее промытые, шелковистые волосы, ее колени с угадывавшимися под халатом линиями бедер, ног, узкой талии – все это было для Кости как какое-то чудо, опять как что-то такое, о существовании чего он когда-то знал, но почти полностью забыл, как одно из явлений того мира, что долго оставался для него где-то позади и вот опять был ему открыт, распахнут и встречал его, сделавшись во сто крат прекрасней, притягательней, новее и драгоценней каждой своей мелочью…
Косте тоже пришлось задрать рубаху и получить в спину укол шприцем.
Потом санитар вывел раненых во двор, к сараю, сказал, чтоб располагались в нем и ждали. Вернется машина – всех отправят дальше, в тыл.
Сразу же за порогом сарая на одеяле лежал танкист, парень двадцати с небольшим лет – в черном, грязном, прожженном комбинезоне и шлеме из кожаных валиков. Это его сапоги видел Костя от ворот в дверях сарая, когда входил с санитаром во двор. Лицо танкиста было в бурых, малиновых пятнах, намазано мазью, шея и кисти рук обмотаны бинтами, – видно, обгорел. Но настроен он был говорливо, весело.
– Привет пополнению! – заулыбался он вошедшим.
Костя оглядел сарай. Он был просторен, вместителен, до половины набит сеном, и на сене, в глубине сарая, под стенами, сидело и лежало с десяток солдат, – грязных, обросших, в бинтовых повязках. Стены сарая были сложены из сухих сосновых жердей, и сено было сухое – урони искру, вспыхнет, что порох. Костя не стал заходить далеко внутрь, устроился при входе, возле танкиста.
– Может, кто пить хочет? – спросил танкист громко, так, будто был в сарае хозяином и на нем лежал долг радушно встречать и заботиться о вновь прибывших. – Не стесняйтесь, прошу – лимонад, германского производства, два дня, как из самого Берлина!
Он запустил руку в один из присыпанных сеном ящиков возле себя и кончиками пальцев, торчавших из бинтов, вытащил гроздь коричневых бутылочек с пружинными зажимами вместо обычных пробок. Одну он откупорил и стал пить из горлышка, демонстрируя выражением лица, как ему вкусно и приятно.
– Хороша водичка! – сказал Егоров, попробовав из бутылки и прикладываясь опять. – От немцев осталась?
– Для своих раненых держали. У них тут госпиталь был, – сказал кто-то из глуби сарая.
– А может, она отравленная? – спросил грузный, пожилой, пришедший вместе с Костей солдат со вставными железными зубами, с медалями на замусоленных колодках, блестевшими на его не по фигуре тесной, почти до белизны выгоревшей гимнастерке.
– Точно, отравленная, – сказал танкист. – Не пей, чтоб нам больше досталось.
– А шнапса они тут не забыли? – поинтересовался Егоров, явно для общего смеха, с веселым выражением в своем худом, узком, прорезанном морщинами по сторонам рта лице. Страх боли и медицинских процедур, с которым он сидел на перевязке, в нем уже улегся, рана донимала не сильно, а лежать в сарае на мягком пахучем сене, имея в перспективе отправку в тыловой госпиталь, было ему только в удовольствие.
– Так вот, слушай, что дальше… – забрасывая за ящик пустую бутылку, сказал танкист кому-то в глубине сарая, тому, с кем он вел разговор до прихода новых раненых. – Я на педаль – р-раз! Аж вперед бросило. Кричу башнёру – плюнь в него, гада, пару разов, покуда он в нас сам не влепил. А он – молчок. Алешка! – дергаю его за ногу. Обратно молчок. Я его сильней – лап, лап. Чую – кровь на руке…
Он рассказывал о том, как подбили и зажгли его танк. Потом заговорил его собеседник – из глубины сарая. Тот был пушкарем, сидел за щитом орудия и видел всю эту историю с танком. И танкист, и пушкарь говорили в одинаково веселом тоне, больше останавливаясь на подробностях, которые были забавны и смешны, как будто для них не было ничего драматичного в том, что у одного подбили танк, а у другого пушку, что рядом с ними поубивало товарищей, а сами они, покалеченные, лежат теперь в этом сарае.
Слушая их, Костя подумал – как думал уже не однажды, по другим поводам: как мало видит и знает солдат пехоты! Только то, что перед его глазами, вокруг него, только то, что составляет его непосредственную боевую задачу. Оказывается, в утреннем бою участвовали танки; если верить пушкарю – в рядах пехоты он докатил свою пушку до самых немецких траншей и стрелял по немцам в упор. Костя же ничего этого не видел, не знал, хотя все это совершалось где-то по соседству с участком его роты, совсем близко от него…
Когда танкист и пушкарь наговорились и наступила пауза, Егоров, отдавшись задумчивости, произнес – как бы для себя одного:
– Да-а… Значит, на ремонт… Куда ж это нас отправят? В Среднюю Азию, должно? Костных, говорят, туда шлют. Это б хорошо – Ташкент поглядеть… А то только слыхал про него.
– Чего захотел – Ташкент! Далеко не повезут, не надейся, – насмешливо сказал солдат с железными зубами, покусывая сухую травинку. – Где-нибудь вблизях наскоряк раз-два подлатают, и обратно на свое место вернешься.
– Нет, теперь уж всё… – уверенно и спокойно сказал Егоров. – Мы свое дело сделали. Со своей земли его выперли. Теперь только довершить. Еще месяца два, от силы три – и совсем всё, точка. Вон как он отступать зачал – все шибчей, шибчей. Пока нас туда-сюда провозят, пока залечат, а войне уж и конец… Это уж верно. Эх, заявлюсь я домой!..
