Ознакомительная версия.
Он взглянул на Катерину и сердце его растаяло.
И она улыбнулась. И Павлик сразу решил: ерунда все это. И надежда вновь горячо затопила сердце. Ну, прилетим в Швецию… Или в Турцию… Это ничего, ведь мы жертвы… Выберем с Катькой самый дорогой ресторан, пригласим американца, и отпразднуем наше очередное счастливое избавление…
– А ты не в Париж, а, Пахомыч?
– Да нет. Куда мне. Не знаю там никого.
– Вена? Хельсинки? Стокгольм?
– Да ну. С чего бы?
– К талибам?
– Да ну, к талибам. Ты скажешь! Я в Сыктывкар.
Павлика как оглушило.
Секунду ничего перед собой не видел.
Потом забормотал:
– Как в Сыктывкар? Ты спятил? Требуй, чтобы гнали самолет в Швецию.
– Да нет. Я уже указал летчикам. Мне в Сыктывкар надо!
– Ты что? – злобно заорал Павлик. – Там одни лагеря!
– Ну да. Я знаю.
– Откуда знаешь?
– На поруках сидел у кума. Девять лет. Седьмая зона, – даже с некоторой охотой объяснил лысый. – Вышел на волю, что делать? Посадили на плешь, разрешили жить в Якутске. Вроде как солнцеворот-спиридон, только административно высланный. Просил, чтобы оставили в Сыктывкаре. Нельзя. Сказали, что это для Якутска я честный, а в Сыктывкаре нельзя.
– Так чего ты кинулся в Сыктывкар?
– В Якутске холодно. Комары.
– А в Коми комаров нет?
– Конечно, есть. Но там… Петра.
– Какая еще Петра?
– Дружка сладкая, – застенчиво улыбнулся фэтсоу.
– Ты педик, что ли? – обомлел Павлик.
– Дружка… Петра… – с волнением повторил Романыч. – Тебе, козел, не понять… У меня шанс есть… Зарегистрирую брак по-людски, вот и будет у нас с Петрой по человечески… Даже марш Мендельсона… Посажу сейчас самолет в Сыктывкаре, потребую Петру… Не разрешат, всех сожгу…
Что за черт, с тоской подумал Павлик. Почему этого лысого педика не устраивают бабы? Ведь делай с бабами все, что захочешь, зачем нюхать мужской пот?
Спросил:
– Этот Петра. Он что, еще сидит?
– Ага.
– Сколько ему осталось.
– Считай, все четыре месяца… И семь дней…
– Четыре месяца? – изумился Павлик. – Ты что, точно чокнутый? Дождаться не мог? Ревнуешь?
Романыч не ответил.
Зато Катерина выдохнула:
– Клубники хочу.
– Заткнись! – заорал Павлик.
Он задыхался.
Грудь сжимало.
Он чувствовал себя запертым в клетке.
При этом гнусная клетка с большой скоростью неслась в Сыктывкар к самым комариным местам и сильно отдавала дерьмом.
– Неужто тебя волнует верность какой-то там Петры?
– А верность твоей жены? – Романыч посмотрел исподлобья.
– Она баба!
– Какая разница?
– Тебе начальство хвост оторвет.
– Тогда я сам вам всем оторву хвосты, – мрачно пообещал фэтсоу. Видно было, что он все хорошо обдумал. – Мне теперь все равно. Я в драку ввязался. Я такой факел сделаю из этого самолета, что все начальство залюбуется.
– А мы?
Романыч не ответил.
– Ты спятил, ты точно спятил, Пахомыч, – перевел дыхание Павлик. – Ты очнись, посмотри правде в глаза. Посмотри пристальнее в глупые мутные подслеповатые глаза правды. Будь я верующим, я бы точно сейчас крикнул Богу: зачем ты создаешь таких дураков? Ведь лучше жить, чем не жить. Понимаешь? Ну, требуй с начальства свой миллион, свою Петру, но лети в Швецию, а не в Сыктывкар. Не будь дураком, тебя все равно обманут. Давай я буду твоим заложником, – он не смотрел на Катерину, не хотел перехватывать ее взгляд. – А других отпусти. Полечу с тобой хоть до Бразилии, хоть вокруг света. Я чистый гражданин Германии, ты можешь из-за меня поторговаться с властями. Требуй Петру, и лети в Швецию! А не выдадут тебе Петру, плюнь и бери деньгами. В Швеции куча педиков. С миллионом в кармане выберешь самого толстозадого. Зачем тебе в лагерь? Ну, зарегистрируют твой брак, но ты ведь сразу по новой загремишь в лагерь, на всю жизнь, там паханы на тебе отыграются. Я плохого не присоветую. Не связывайся с властями. Зачем тебе в этот сраный Сыктывкар!
Занавеска отдернулась.
В проходе возникла стюардесса.
Он была бледненькая, но хорошенькая.
С ужасом поглядывая на зеленый огонек, мигающий на обширном животе Романыча, она негромко объявила:
– В Сыктывкаре дождь.
– Вот видишь! – обрадовался Павлик. – Плюнь на Петру, гони в Стокгольм. Там солнце!
– Сыктывкар не принимает, – повторила стюардесса, не сводя зачарованных глаз с зеленого огонька. – Там дождь с сильным боковым ветром.
– Ты это… Мне не крути… До Сыктывкара минут сорок лёту… – Было видно, что Романыч хорошо подготовился ко всяким неожиданностям. – Чего нам дождь даже с сильным боковым ветром? Бомба хуже. Через час не сядем, запалю самолет.
– Гони в Стокгольм, – выругался Павлик. – В лагере тебе яйца отрежут.
Он был не в себе. Это же Россия, своя, родная, говенная, сладкая, темная, непостижная, значит, должен быть какой-то выход. В России всегда есть выход, хотя бы самый дерьмовый.
Вдруг очнулся Кошкин.
После фляжки «Хеннеси», высосанной чуть не один присест, он плохо соображал. Разбитые губы, правда, подсохли, боли Кошкин почти не чувствовал. При первом взгляде на присутствующих, он с удовлетворением убедился, что все румыны на местах. Вот только фляжка, блин, валялась пустая. Как бы не веря, поднес ее к глазам. Вопреки очевидному, надеялся найти каплю алкоголя. Но фляжка была пуста. Отставив ее, сказал Романычу:
– Вроде, видел тебя где-то.
– На банке с тушенкой.
– Ну?
– Не зли меня, сволочь, – негромко ответил фэтсоу, не снимая грязного пальца с мигающей зеленым огоньком лампочки.
Боже мой, думала Катерина. Зачем они говорят так быстро?
Все так хорошо началось. Удобный рейс, интересные идеи. И вдруг лысый дурак, стремящийся там к какой-то… к какому-то… Вот почему он смотрел на меня как на кошку…
Всю жизнь Катерина мечтала о чистой любви.
В детстве имела видение. Сидела с матерью голенькая в бане на горячем полке, вдруг распахнулись стены и вместо бани, вместо тусклого деревянного дома, поставленного дедом Егором на берегу болотной речушки, вместо убогих домишек Рядновки, затерянной в сибирских болотах, увидела встающие над болотами перекрещивающиеся лучи. Как прожектора на заставке к художественным картинам «Ленфильма». И высоко-высоко, над крестовиной лучей – человек, похожий на цыгана. Цыган – это всегда не к добру, но подружка Ниночка потом без зависти: «Счастливая, мир увидишь».
И угадала.
Мужики, как цыгане, всю жизнь шли к Катерине.
И каждый хотел показать мир, только при этом распускал руки. Даже рядновский скотник Гриша Зазебаев, чей оптимизм подпитывался его собственным скудоумием. А Виталику Колотовкину Катерина даже отдалась потому, что время пришло. Бабка, умевшая видеть будущее, так ей сказала: ты не торопись. Чем дольше потянешь с мужиками, тем сладьше будет. На голову не полагайся, чувством живи. Вот и пришла пора, раздвинула ножки под Колотовкиным.
А Павлик еще цыганистей. Павлика долго к себе не подпускала.
Мучилась, в тоске убегала к озерцу, в котором Ниночка утонула. Годы прошли, а водяной на озерце тот же – плешивый, без возраста. Как этот фэтсоу. «Помнишь Ниночку?» То на грязном соме вынырнет, то совьет из зеленой куги будто бы красивую шапку. «Такой люб тебе?» Ухнет, ахнет, вмажет перепончатой ладошкой по воде. Мало старому дураку русалок.
«Боже мой! Боже!»
В толстых книжках так страшно, так красиво расписывалось настоящая любовь: она накатывает как гроза, она все освещает молниями. При случае и тебя убьет. А у нее? Рядновка, Нинкины пальчики, Колотовкин, бунт мужиков, бегство с Павликом. Затерялись следы, все думают – утонула.
Вспомнила Мюнхен, стало еще обиднее.
Год назад к умнице Карпицкому прилетал Виталик Колотовкин.
Виталик занимался теперь ценными бумагами, на умницу Карпицкого его вывел какой-то томич. Кажется, Третьяков, имени Катерина не запомнила. Увидев Виталика в кресле у камина, подумала: ну, вот, начнутся сейчас разборки! Даже посочувствовала умнице Карпицкому: редких качества человек, а кого пригласил в дом? Сибирских хулиганов. Начнут (из-за нее) кататься по мягкому ковру, ломать дорогую мебель. А Карпицкий (знала) обнимет ее за плечи и, прижимая к себе чуть сильнее, может, чем надо бы, шепнет: «Бог с ними, Катерина. Кто выживет, того и бери» – «А если выживет калека?» – «Тогда плюнь на обоих. Меня бери».
А она почему-то вспомнила Семина.
Оказывается, Виталик давно знал о том, что Павлик и она живы, живут в Германии.
И заговорил в тот вечер Виталик не о Катерине, а о каком-то должке. Смеясь, передал Павлику полштуки баксов. Вот, мол, за умную птицу дятла. Помнишь, спорили, что не уведешь Катерину?
Боже мой!
Катерина молча смотрела на угонщика.
Мигающий зеленый огонек действовал на нее как гипноз. Не верилось, что за этим огоньком таится настоящая, не придуманная смерть. Вялое лицо лысого ее раздражало: вон какой губастый, рыхлый. Правда, руки сильные. Такой может обнять. Но почему мужика? Там что, баб совсем не было?
Ознакомительная версия.
