— У тебя чудесно, не слишком гостеприимно встречают внизу, но обстановка искупает холодный прием…
— Это его работа, ты же понимаешь…
— Я на него и не обижаюсь. А Рафу-то он пропустит?
Люсиль удивленно смотрит на нее, поджимает под себя ногу, все ее тело напрягается, готовое к броску, к отпору.
— Я вчера спряталась за дверью и все слышала. Я все знаю…
— Я тоже… узнала твою машину. Фиолетового медвежонка с автозаправки…
Недобро рассмеявшись, она перекидывает волосы на одно плечо и наклоняется, прикуривая сигарету. Несколько раз неторопливо затягивается, не сводя глаз с Аньес, пытаясь разглядеть в подруге соперницу.
— Я хочу его, Аньес, понимаешь или нет? Хочу его. С самого детства, а она его у меня отняла…
— Ничего она у тебя не отнимала, Люсиль. Рафа ведь не медвежонок с автозаправки…
Взгляд Аньес падает на серебряный поднос, на котором расставлен чайный сервиз, тоже серебряный. Английский чайник, обернутый муфтой, чтобы не остыл, птифуры, пышный кекс со сверкающими алыми точками цукатов, блестящие ложечки, вышитая салфетка и две чашки. Люсиль — мастерица принимать гостей.
— Ты всегда считала, что можешь получить все, что хочешь, и долгое время действительно все получала. Все, кроме него… Клара победила, причем совершенно не нарочно. Ты забываешь, ведь он сам ее выбрал.
— В пятнадцать лет не выбирают…
— Выходит, выбирают.
— Зачем ты пришла, Аньес?
— Чтобы не дать тебе сделать глупость…
— Ты у нас теперь соцработник?
Опять этот ее легкий, злой смешок… но Аньес не обращает на него внимания. Она знает, что ее задача не из легких. Презрение Люсиль больше не обижает ее. Наоборот: они сошлись лицом к лицу, и так проще. Они не будут терять время зря. Бой без правил.
— Оставь их, пусть живут своей жизнью. Наконец-то они могут снова быть вместе…
— Если он опять вернется к Кларе, я потеряю его навсегда…
— Если ты все расскажешь Кларе, ты тем более потеряешь его навсегда…
— Он на меня разозлится, но я сумею сделать так, чтобы он забыл.
— Он не простит! Попытайся понять, Люсиль. Попытайся понять… Если ты промолчишь, у тебя еще останется надежда… По крайней мере на его хорошее отношение, ведь сейчас оно улетучивается на глазах…
— Мне не нужно его хорошее отношение! Я хочу, чтобы он любил меня! Хочу быть его женой!
— Но ты замужем!
— Я разведусь! Дэвиду не привыкать к разводам…
— Ты говоришь о людях так, словно это пешки, а ты расставляешь их на доске, как захочешь… Это не любовь, это жажда обладания в одном случае и манипулирование в другом… Научись любить, Люсиль, это так здорово…
Люсиль недобро усмехается.
— Как ты своего муженька? Не нравится мне твое представление о счастье. Мелкое оно, тесное, мешает двигаться, никакого размаха!
— Ты удивишься, но я, кажется, и впрямь люблю моего муженька. Мы с ним сблизились не сразу… Действительно, когда я выходила за него замуж, то не любила так, как сейчас. Я следовала плану, моему личному плану, как, впрочем, и ты, выходя замуж за Дэвида… Можешь сколько угодно смеяться над нашими тетрадочками, но они помогли нам понять друг друга. Я теперь вижу его таким, какой он есть, и принимаю, не смиряя себя, не ограничивая, а наоборот… и себя я тоже вижу такой, какая я на самом деле. Вижу свои пределы…
— Ненавижу любые пределы!
— Я вижу свои пределы и воспеваю их. Это и есть настоящий талант жить: знать, кто ты такой; тогда ты никому не подражаешь, никому не завидуешь, ты это ты, и ты расцветаешь в тех границах, которые сам себе отвел. Ты можешь даже их расширить, вскопать свою делянку, украсить ее, не принимая себя за кого-то другого…
— Я хочу Рафу…
— Ты его не получишь! Или же это будет страшная слабость с его стороны, и ты первая станешь его презирать! Ты хочешь Рафу, потому что он не твой, потому что он далек от тебя… Вчера вечером я не услышала от него ни единого доброго, ласкового слова в твой адрес! Вы были похожи на двух боксеров, ищущих, куда бы еще побольнее ударить. Нет между вами любви, один расчет… Он, наверное, был нежнее в тот единственный раз со мной, чем долгие месяцы с тобой…
Люсиль впервые чувствует себя задетой. Она поднимает глаза на Аньес, и в них уже нет злобы, лишь неуловимая тень страдания. И произносит так, словно разговаривает сама с собой:
— Он всегда закрывает глаза, когда мы занимаемся любовью…
— Потому что он не с тобой, потому что это не его место…
— Зовет меня Люсиль, никаких нежных прозвищ или словечек… И никогда мне не звонит. Это я за ним бегаю… Он может быть холодным, таким холодным… Я иногда плачу, но, знаешь, люблю эти слезы. Я никогда ни о ком не плакала. Даже когда отец умер! Для меня это начало, понимаешь? Начало… Мне все по барабану, все! Ты можешь завтра умереть, Клара может умереть, Дэвид может умереть, Жозефина может умереть — мне плевать…
— Я тебе не верю!
— Ты не можешь понять… Ты маленький белый гусенок. Ты говоришь кому-нибудь «люблю», а, Аньес? Кому ты говоришь «люблю»?
— Детям… чаще всего детям. Иву говорю, но довольно редко.
— А я никогда никому не говорила «люблю»! И мне никогда никто не говорил…
— Мне тебя жаль…
— Я родилась одинокой… Никто из вас не был таким одиноким! Вы и представить себе не можете, насколько одинокой… У тебя по крайней мере было хоть какое-то подобие семьи! Плохая семья все же лучше, чем никакой! Рафа — моя семья. Если я его потеряю, то потеряю все!
— Ты не можешь украсть его у нее!
— Сама-то украла!
— Один раз! Один-единственный разочек! Чтобы потом рассказывать себе сказки перед сном… Послушай меня, Люсиль, научись любить, любить по-настоящему, научись отдавать, отдавать гораздо приятней, чем отнимать или красть… Я буду рядом, я помогу тебе.
— Ты, Аньес, собралась мне помогать?!
В ее тоне по-прежнему насмешка, но голос срывается на последнем слоге, и она удивленно умолкает.
— Да, ты можешь меня использовать, как в детстве, когда я носила твой портфель или была твоим почтовым ящиком, но на этот раз я буду тебе действительно нужна… Я буду дарить тебе свою дружбу, а ты будешь просить меня помочь. Это не гордыня. Это дружба, настоящая дружба…
— Не говори ерунды, Аньес. Мы слишком разные… Мы познакомились случайно, по чистой случайности, мы вообще не должны были встретиться… Какие из нас подруги? Нам и говорить-то не о чем…
— Потому что ты не хочешь слушать…
В дверь стучат. Дворецкий принес на подносе почту.
— Утренняя почта, мадам. Элен забыла ее на кухне…
Люсиль косится на поднос и замечает среди белых конвертов маленький коричневый пакет. Кладет его рядом с собой на диван и вскрывает остальную почту. Фрэнсис не уходит, молча стоит рядом, и Люсиль вопросительно смотрит на него.
— Я бы хотел предупредить мадам, что, пока она была в Нью-Йорке, поступила серия анонимных телефонных звонков… Я взял на себя смелость заговорить об этом, поскольку сегодня днем последовал еще один анонимный звонок, интересовались, получил ли хозяин второй пакет…
И сразу бросили трубку… Первый такой пакет был доставлен ранее. Его вскрыл хозяин…
Люсиль, сощурив глаза, изучает почерк на конверте и улыбается.
— Полагаю, голос был женский?
— Да, мадам.
— Я знаю, кто это, Фрэнсис… Думаю, это просто дурная шутка! Спасибо, вы поступили правильно, благодарю вас.
Он кланяется и уходит, неслышно прикрыв за собой дверь.
— Мне бы не понравилось жить в окружении слуг, — тихо признается Аньес.
— Я привыкла… Вечно живу с чужими…
Она потягивается, снова подвертывает под себя ногу, заворачивается в широкую клетчатую рубашку, кладет пакет на колени, вскрывает и достает оттуда тетради.
— Помнишь мою бывшую гувернантку, мадемуазель Мари?
Аньес кивает.
— Она украла мой дневник и теперь посылает моему мужу…
— И зачем, по-твоему?
Губы Люсиль презрительно кривятся. На ее лице нет ни тревоги, ни даже удивления.
— И Дэвид мне ни слова не сказал! Вот флегма! Иногда я им просто восхищаюсь.
— От этого недалеко и до любви…
— Спустись на землю, бедолага… Дэвид вообще не знает, что такое любить. Когда родители его делали, они забыли вставить сердце. Впрочем, у Таймов этого товара нет в запасе с незапамятных времен. Я могу делать что угодно, ему наплевать…
Она выдерживает паузу, теребя потрепанную красную обложку тетрадки. Потом открывает наугад и читает вслух, накручивая на палец прядь белокурых волос:
— «Я не выношу чужого счастья, не хочу, чтобы другие были счастливы, если я несчастна…». Мне было тринадцать лет, как видишь. Уже тогда я была злая. Когда вы смеялись или секретничали, меня просто трясло…
Она снова заглядывает в тетрадь, читает про себя, потом останавливается и продолжает вслух:
