Ознакомительная версия.
На обороте было выведено корявыми гнусными литерами, каждая держала мерзкой ручкой дудку и издавала звук, так напоминающий рулады овечинского баритона:
“Шутка юмора. Юмора шутка.
А уж как она поступила догадайся сам.
Никто этого кроме нее не видел”.
Но если она умерла, его убить должен был я.
Его убить должен был я.
Я лыб нежлод тибу оге…
Удивительно легко вывернул я строку приговора.
Но у меня не было ни пистолета, ни перочинного ножа, ведь пиво я всегда отворял о всякие углы и выступы, например, о чугунную, уже отвердевшую, боковину скамейки.
Я был безоружен перед ним как всегда. Да и руками я был слаб.
– Ну и на кого похожа двадцатилетняя отроковица? – тихий голос показался мне чужим. Но я быстро исчислил возраст общей дочери, все-таки небольшие числа еще со мной любезны.
Он выпустил мою онемевшую руку.
– Ты не поверишь.
– Почему не поверю, поверю. Поверю.
– Нет, ты не поверишь, но на нас.
Меня осенило. Я понял. Я разгадал. Я набрал полные легкие воздуха. Тончайшей струей я выстрелил в мозг Овечина:
“Сан ан он!”.
Это же: “Сам Онан!”.
Надо только поменять местами две жалкие буквы.
“Н” на “м” и “а” на “о”!
И все сойдется.
Это было мое фундаментальное открытие и, пробормотав его священную формулу, я вспотел, и меня обуял жар, и я чуть не подпрыгнул.
Овечин закатил глаза, глянул вверх, туда, откуда строгий Отец небесный посмотрел когда-то на Онана. Он повторил для меня еще раз последнюю фразу, как для особенного тупицы:
– Повторяю. По буквам: н-а м-и-н-я и н-а т-и-б-я. Сразу!
Он прибавил ничего не значащую фразу:
– Ты не поверишь.
Он меня из своего далека уже не слышал. Он продолжал:
– На Олю почти не похожа. Совсем, пожалуй, не похожа. Слушай, а что ты все время добавляешь какие-то бредовые фишки? Можно без этого, я понимаю, что ты обалдел. Но у меня есть ее карточка – вот, посмотри, убедись.
– Сидебу, – я отбивался от него, я поворачивал слова, а значит, и время вспять.
Он протянул мне прямоугольное небольшое фото.
На меня с гнутого прямоугольничка посмотрела моя чудесная тень, похожая на Овечина и длинной шеей, и посадкой головы, и испытующим взором, и выбившимся из волны коротких кудрей немного оттопыренным ухом. Ухом медепромышленника из-под волны кудрей, косо падающих.
Но падающих упрямо, по-моему, пока они у меня еще были, кудри.
На обороте было написано – “ОЛЯ”, число, адрес и цифры телефона.
Вместе глядя на маленькое фото, мы сидели молча.
Глава девятнадцатая. НебососТишину прервал я, хотя вопросов у меня уже не было. У меня была обида на обман столетней давности. Я ведь вспомнил все овечинские обидные подначки:
– А что ж ты, ползучий гад, говорил, “я запечатан, даже рукоблудие не для меня, моя девственность, тыры-пыры”.
– Да, знаешь, ведь чем труднее, тем приятнее… – хищно осклабился он, гладя свой матерый галстук.
Моего “ползучего гада” он пропустил мимо ушей. Еще бы, он был так скользок. И я громко сказал, не глядя на него:
– Я тебя ненавижу.
– Юанз. знаЮ. Я тебя вижу насквозь, и мне на это трижды наплевать, уж не обессудь. Дело не в тебе… – Он на миг задумался, хохотнул: – Тебе. ебеТ. Понял? ляноП?
Он продолжал, преисполненный достоинства. Словно он уже разгадал все загадки:
– Но это мне совершенно безразлично. Это к нашему соглашению не имеет теперь никакого отношения. Мы четко, как я понял, договорились. ляноП? Тем более, почти все бумаги у меня с собой. Тебе надо только несколько раз аккуратно расписаться. Ты хоть на это способен?!
– Я! Не! Буду! Мы ни о чем с в-а-м-и не договаривались! Господин хороший! Я вообще не знаю вас! Я впервые вас вижу!
Я окончательно очнулся от собственного визга.
– Небосопс? Я не способен! Я знаю, кто ты! Я понял! Вот! Ты – небосос!!!
– Свой бред оставь при себе!
Овечин посмотрел на меня как гипнотизер:
– На! Ты! Перо! Ты! Меня! Слы! Шишь!!! – Он плеснул мне медным окислом прямо в лицо, в глаза, рот, нос и уши.
Белой ночью я ставил свои простые подписи с грустным хвостиком трусливого маленького животного на миллионе бумаг. Мои закорючки убегали от меня, как овечки по лужку.
Овечин, скрепляя какие-то своей, там и сям лепил печати трех сортов. Стремительно и быстро, как машина. Он боялся, что я убегу следом. Как трусливое животное, как неприкурившая бомжиха, в молодеющий утренний сумрак. Но это было невозможно, так как вполне рассвело, и ему не составило труда набросить на меня лассо и притянуть к себе.
Я чувствовал на своей шейке тонкую капроновую веревку. Я не мог даже заблеять.
Все стало реальным.
Вызванный по крошечному телефону лимузин через секунду домчал нас до моего дома, где судорожно под брезгливым овчарочьим взором боевого шофера я искал в полном мусоре и хламе своего жилья паспорт, а потом за две секунды – в отель.
“Как серый волк”, – подумалось мне.
В невероятном, полном антиквариата, кабинете нас ждал омерзительный нотариус. Он измерил мою глубину очень нехорошим сканирующим взглядом.
Овечину он, подкладывая какие-то свои сшитые листы на подпись, все время кланялся. Почти в пояс, как половой в трактире, будто это очень старое кино.
Через час я стал богатым рантье. Мне оставалось только стричь купоны. Специальными купонными ножницами.
Финансовые и юридические тонкости интереса не представляют.
Стал. Богатым. Очень. Очень. Чересчур.
– Адрес! Адрес! Телефон! Телефон! – только и прокричал я ему, спешащему к немыслимому лимузину-волку, вплывшему на миг под козырек отеля.
– Что тебе еще?! – брезгливо спросил он, будто я клянчил у него на метро.
Потом театрально хлопнул себя по лбу, а у него, надо сказать, это очень звонко получалось из-за идеальной выпуклой формы лба, и он улыбнулся:
– Уф, черт, забыл совсем. Поклянись, что все исполнишь. Ну! Клянись!
– Жизнью.
– Недорогого стоит. Вот.
И он протянул мне ту самую фотокарточку. Уже из автомобиля, опустив серое стекло, он смерил меня взглядом, невеликий мой рост явно уменьшился.
Скользко хохотнув, он сказал, расставив слова, как кегли, которые мне никогда не сбить:
– Я – Небосос, говоришь? Да – это – “способен” – с – одним – изъятием! Без – перестановок! Прощай, меринос!
……………………………………………………………………………..
“Меринос, меринос, меринос, меринос, сонирем” – раскручивалась пружинка в моей горячей голове.
Это же – “смирен” с одним изъятием и двумя перестановками!
Неужели он не понял, что тем самым подписал себе приговор?
………………………………………………………………….
Глава двадцатая. Проницаемость смиренных телПо дороге из аэропорта он был, само собою, расстрелян, разъят в клочья и разбросан по небольшой хорошо обозримой территории. Конечно, из всепроницающего хрустального гранатомета. Истерзан самыми ласковыми молниями, насыщенными прекрасным зимним звуком. Тело, точнее, сегменты останков, я увидал в сверхсекретных вечерних новостях. Я в них всегда прекрасно осведомлен, даже не включая телевизор. Самое главное, вовремя на них подписаться. В конце четвертой недели февраля високосного года. Правда, сумма цифр года должна делиться на число “пи” без остатка. Так сказать, насухо. “Пи”, кстати, надо брать с точностью до девятого знака.
Картинка была как всегда выразительна: в приспущенных светлых штанах он, раскинув руки, безголово полеживал в мутной жиже в сени серебряного, ставшего горючей купиной, “мерса”. Удовлетворенный. Неторопливо под слабым дождем возились безразличные эксперты, обряженные во флуоресцентное платье с крестами, как инопланетяне или монахи галлюценогенной конфессии.
Я почуял, что нагреваюсь.
И вот меня опалило.
Будто во мне лопнул тугой термос со светящейся расплавленной субстанцией. Ею малюют кресты на рясе эти прилетевшие к сегментам Овечина монахи.
И вот меня, как ракету, выбросило вверх.
Судорожной волной, распрямившей все мое тело, хотя я всего-навсего сидел в старом кресле перед допотопным мигающим цветным телеком.
Но, развязав шелковый бантик и сняв две резинки, я раскрыл папку.
Стопкой лежали немыслимые бумаги.
Но подписи мои разбежались, а печати само собой, как можно было догадаться, мгновенно выцвели. Да, чертовы чернила были симпатическими.
Мне, конечно, надо было действовать.
Тупо по плану боевой эвакуации.
Безотлагательно.
Ведь над моим милым домом промчалась первая эскадрилья.
Из ящика буфета я достал военный билет. Я прочел его от корки до корки. Моя военная специальность еще пригодится новым крестоносцам. Я выглянул в грязное окно. Над классическими фасадами вздымалось переливчатое зарево, видимое только мне. Вот моя первая военная тайная тайна.
Ознакомительная версия.
