Ознакомительная версия.
Хардинг бросает взгляд на Уэллса, словно желая спросить, не следует ли им вмешаться, но Клейтон уже перестал; он поворачивается к строю, указывая на Уилла.
— Этот человек, — объявляет он, — отказался участвовать в наступлении сегодня вечером. По этой причине он был подвергнут военно-полевому суду согласно установленной процедуре и найден виновным в трусости. Его расстреляют завтра в шесть часов утра. Так мы наказываем трусов.
Теперь Уилл поднимает глаза, но, кажется, услышанное его не слишком взволновало. Я сверлю его взглядом, желая, чтобы он посмотрел на меня, но он не смотрит. Даже сейчас, даже в такую минуту он не подпускает меня к себе.
* * *
Ночь. Темно и странно тихо. Я пробираюсь к тыльной части окопов, где санитары укладывают убитых на носилки для транспортировки домой. Я гляжу на них и вижу Эттлинга, Уильямса, Робинсона — у него голова расколота немецкой пулей. Рядом на носилках лежит тело Милтона, убийцы немецкого мальчика. Милтон теперь тоже мертв. Нас осталось трое — Спаркс, Уилл и я.
Как это я так долго продержался?
Я иду к сержантской землянке. Рядом с ней стоит Уэллс и курит. Он бледен и явно нервничает. Он глубоко затягивается сигаретой, всасывая никотин в легкие, прищуривается и смотрит, как я подхожу.
— Мне надо повидать сержанта Клейтона, — говорю я.
— Мне надо повидать сержанта Клейтона, сэр, — поправляет он.
— Это важно.
— Не сейчас, Сэдлер. Сержант спит. Он нас всех троих расстреляет, если мы его разбудим раньше положенного.
— Сэр, с сержантом надо что-то делать, — говорю я.
— Что-то делать? Что вы хотите сказать?
— Позвольте говорить откровенно, сэр?
Уэллс вздыхает:
— Выкладывайте уже, бога ради.
— Он сошел с ума, — говорю я. — Вы же не можете этого не видеть. Как он сегодня избил Бэнкрофта? А эта чудовищная пародия на суд? Здесь даже не может быть никакого суда, вы это прекрасно знаете. Бэнкрофта должны были отослать в генштаб, судить с присяжными…
— Его уже судили, Сэдлер. Вы в это время болели, помните?
— Но его судили тут.
— Это допускается. Мы сейчас на передовой. Это чрезвычайные обстоятельства. Военные уставы оговаривают, что в таких условиях…
— Я знаю, что написано в уставах. Но послушайте, сэр. Его расстреляют… — я смотрю на часы, — меньше чем через шесть часов. Это неправильно, сэр. Вы же сами понимаете, что так не должно быть.
— Сказать по-честному, Сэдлер, мне плевать, — говорит Уэллс. — Отправят его домой, пошлют через бруствер, расстреляют сегодня утром — для меня без разницы. Поймите это наконец. Главное — чтобы все остальные прожили еще час, и после этого еще один час, и так далее. Если Бэнкрофт не хочет драться, то пусть умрет.
— Но, сэр…
— Хватит, Сэдлер. Идите к себе в окоп, поняли?
* * *
Заснуть я, конечно, не могу. Еще бы. Часы ползут, а я смотрю на горизонт, всем сердцем желая, чтобы солнце не встало. Часа в три ночи я бреду по окопу, мысли мои блуждают где-то далеко, я ничего не вижу перед собой и вдруг спотыкаюсь о чьи-то вытянутые ноги; я ухитряюсь за что-то схватиться и не полететь лицом в грязь.
Оборачиваюсь в ярости и вижу одного из новобранцев — высокого рыжего парня по фамилии Маршалл. Он сидит и стягивает на затылок каску, которой накрыл лицо, когда ложился спать.
— Маршалл, имей совесть! Что это ты тут раскорячился?
— А тебе-то что? — спрашивает он, все так же сидя, и скрещивает руки на груди, словно бросая мне вызов. Он молод — ему еще не приходилось наблюдать, как его приятелей разрывает на куски, и, скорее всего, он считает, что война скоро кончится, раз уж он и такие как он лично оказались на фронте и теперь быстренько наведут тут порядок.
— Да то, что я не хочу об тебя споткнуться и сломать шею, черт побери, — рявкаю я. — Когда ты так растянулся, это опасно. Для всех.
Он присвистывает сквозь зубы, качает головой, смеется и отмахивается от меня. Он должен как-то отреагировать на мою вспышку, особенно если учесть, что на нас смотрят другие новобранцы. Они-то будут счастливы, если мы подеремся, — что угодно, лишь бы отвлечься от унылой повседневности окопной жизни.
— А ты не витай в облаках, когда ходишь, Сэдлер, тогда ничего с тобой не случится.
С этими словами он снова натягивает каску на глаза и притворяется, что опять уснул. Я-то знаю, что он просто хочет прикрыть лицо, пока не станет ясно, чем закончится наша беседа. Но меня это не устраивает, и я — сам удивляясь своему внезапному поступку — протягиваю руку, срываю с Маршалла каску и швыряю ее в воздух. Она описывает правильную дугу и зарывается в грязь — краями вниз, так что ее придется чистить, прежде чем снова надеть.
— Ты что, с ума сошел? — Он подскакивает и злобно глядит на меня. — С чего это ты вдруг?
— С того, что ты сраный дебил, — отвечаю я.
— А ну принеси мою каску! — Он понизил голос и едва сдерживает гнев.
Вокруг собираются люди, и я слышу чирканье спичек — солдаты закуривают, чтобы занять руки и скрасить ожидание потехи.
— Сам принесешь, — отвечаю я. — И в следующий раз, Маршалл, живей шевелись, когда мимо идет старший по званию.
— Старший по званию? — Он хохочет. — А я думал, ты обыкновенный рядовой, вроде меня.
— Я здесь дольше твоего, — не отстаю я, хотя эти слова даже для моих ушей звучат отвратительно. — И гораздо больше знаю о том, кто есть кто и что есть что.
— Ну если ты и дальше хочешь знать, что есть что, давай-ка принеси мою каску. — Он улыбается, показывая отвратительные желтые зубы.
Я кривлю губы в усмешке. О, это известная порода людей. Тираны. Я видел таких и в школе, и потом и терпеть их не могу. Рана у меня на руке — та, которую отказываются видеть доктора, и страшно болит, и меня так гложет беспокойство за Уилла, что я едва соображаю.
— Как-то не похоже, что ты бывал в сражениях, — говорит он, оглядываясь на собравшихся в поисках моральной поддержки. — Ты, наверное, тоже из этих?
— Из кого? — спрашиваю я.
— Да как этот твой дружок, как его там, Бэнкрофт?
— Точно! — раздается голос неподалеку. Еще один новобранец. — Ты как есть угадал. Бэнкрофт с Сэдлером были закадычными дружками с самого начала — мне рассказывали.
— И ты такой же трус? — подначивает Маршалл. — Боишься драться?
— Уилл не боится драться. — Я делаю несколько шагов вперед, и до меня уже доносится вонь из Маршаллова рта.
— А, так он тебе Уилл, вот как? — Маршалл презрительно хохочет. — Значит, Уилл у нас храбрец, а? Легко быть храбрым, когда сидишь взаперти за крепкими стенами, спишь в кровати и ешь три раза в день. Может, ты, Сэдлер, тоже хочешь к нему туда? Или не Сэдлер, а Тристан? Только и мечтаешь сидеть там вдвоем, обнявшись? Играть в прятки под одеялом?
Он поворачивается к своим дружкам, и они тоже начинают ржать над его убогими остротами, но мне хватает этой секунды — мой кулак врезается Маршаллу в челюсть, сбивая его с ног, и он летит, описывая такую же дугу, как только что его каска. Он ударяется головой о деревянную подпорку окопной стены и падает, но тут же вскакивает и бросается в драку. Зрители разражаются приветственными криками и уханьем. Они радостно кричат при виде каждого меткого удара и хохочут, когда кто-то из нас промахивается или оскальзывается в грязи. Это не что иное как бесплатная потеха — мы с Маршаллом деремся в тесноте окопа, как два злобных шимпанзе. Я едва соображаю, что происходит, словно вся боль, которая много месяцев копилась у меня внутри, вдруг вырывается наружу. Я прихожу в себя, и оказывается, что я победил: я сижу верхом на противнике и раз за разом бью его кулаком в лицо, вдавливая все глубже в грязь.
Это он — в классной комнате, отскакивает сразу после того, как я его поцеловал.
И это он — выходит из-за прилавка и, обхватив меня за плечи, говорит, что будет гораздо лучше для всех, если немцы меня убьют.
И это он — обнимает меня у ручья в Олдершоте, а потом торопливо одевается и убегает с презрением и отвращением на лице.
И это тоже он — в укромном месте за окопами, говорит мне, что все это ошибка и что в тяжелые времена люди ищут утешения где могут.
Я бью каждого из них, и все удары падают на Маршалла, и у меня черно в глазах. Меня оттаскивают, ставят на ноги, и кто-то кричит:
— Хватит, хватит, ты что, с ума сошел, ты же его убьешь!
* * *
— Вы позорище, Сэдлер, надеюсь, вы это понимаете, — говорит сержант Клейтон. Он поднимается из-за письменного стола и подходит ко мне вплотную. Это неприятно, тем более что у него воняет изо рта. Я замечаю, что левый глаз у него дергается и что он побрил только левую сторону лица.
— Да, сэр, понимаю.
— Позорище, — повторяет он. — А еще из Олдершота. Из моего выпуска. Сколько вас осталось, кстати?
— Трое, сэр.
— Двое, Сэдлер, — настойчиво говорит он. — Бэнкрофта мы не считаем. Он трус паршивый. Вас осталось всего двое, а вы так себя ведете? Как, по-вашему, новобранцы должны воевать, если вы их избиваете?
Ознакомительная версия.
