Оказывается, я провалялась в постели четырнадцать часов.
Я потрясенно вскакиваю. Простыня падает, и я с ужасом обнаруживаю, что на мне — только белье и вчерашняя потасканная футболка. Я смутно помню, как Дэн помогал мне одолевать лестницу. Потом…
Никаких воспоминаний. Пустота.
Секундой позже я вижу свое отражение в зеркале над туалетным столиком.
Я пододвигаюсь ближе и всматриваюсь. На голове у меня сущее воронье гнездо, причем надо лбом — явственно розоватого цвета. На лице потеки, глазницы превратились в темные ямы. Ногти поломаны, исцарапаны, под ними грязь. Хорошо хоть зубы в порядке — белые, ровные, ну так что им сделается, они ведь парцелановые. Я их сама выбирала…
Я морщусь, стаскивая вонючую футболку. А из подмышек как пахнет… Я вновь присаживаюсь на край постели. Трех минут на ногах не провела, а мне уже необходимо передохнуть.
Вскоре я снова поднимаюсь и иду к зеркалу. Беру щетку и пытаюсь сделать что-нибудь с волосами. Я дергаю спутанные пряди, получая мазохистское удовольствие. Я как раз думаю об этом, когда боковым зрением замечаю какое-то движение во дворе.
Я иду посмотреть… И тычусь лбом в холодное, твердое стекло.
Из дверей конюшни, катя тачку, появляется Дэн. Ему навстречу идет Жан Клод. Он тащит кипу сена.
Все лошади пасутся, в том числе и Гарра. Я приглядываюсь к его масти и вздрагиваю. Я не очень уверена, бодрствую я или еще сплю. Я пока ничего не предприняла для того, чтобы увезти его отсюда и спрятать, но теперь с этим делом придется повременить.
И с ним, и с поисками адвоката для Мутти. И даже с организацией папиных похорон. Пока не найдена Ева, все прочее не имеет значения.
Я должна срочно что-то сделать. Я не могу просто сидеть и ждать, не позвонит ли она. Будь мы в Миннеаполисе, я бы хоть знала, откуда начинать поиски, но здесь… Что я вообще могу? Не в фургон же садиться, чтобы по окрестностям колесить…
Я заворачиваюсь в халатик и выглядываю в коридор, придерживаясь за ручку двери.
Передо мной — комната Евы. Темная и страшно пустая. Сквозь приоткрытую дверь я вижу ее туалетный столик. Бутылочки лака для ногтей — синие, зеленые, золотые. Открытые патрончики помады нарочито развратных алых тонов. Недопитый стакан выдохшейся коки, даже губная помада с одного краю осталась… Книжка в мягкой обложке, раскрытая посередине. Она лежит вверх корешком, и белые заломы показывают, какими порциями читала ее Ева. Шелковая блузка свисает со спинки стула…
Я ощущаю разом притяжение и отталкивание. Мне так хочется зарыться в ее вещи, но я боюсь. Как бы не оказалось, что это вся моя память о ней.
Я еще держусь за дверную ручку своей спальни. Я пытаюсь закрыть дверь, но створка наталкивается на что-то мягкое. Гарриет тявкает и возмущенно усаживается на пороге. Я подбираю ее и несу под мышкой, как футбольный мяч.
В доме так тихо, что мне даже страшновато спускаться. Я боюсь новостей, которые, может быть, ждут меня внизу. Впрочем, новостей может и не оказаться. Это еще страшнее.
На первом этаже я перехожу от двери к двери, заглядывая во все комнаты. Однако и здесь слышны только те звуки, что издает сам дом. Что-то постукивает в стене, негромко тикают часы, а на кухне принимается тихо урчать холодильник…
Я возвращаюсь в гостиную и сажусь в ушастое кресло. Со вчерашнего дня это кресло — особое для меня. То, что я в нем выслушала, не поддается осмыслению. Весть о папиной кончине. Идейное мученичество Мутти. И сообщение о том, что полиция не сильно-то заинтересована помочь мне вернуть исчезнувшее дитя…
Тут я вдруг понимаю, что с меня хватит. Я вскакиваю с кресла и награждаю его осуждающим взглядом. Оно пялится в ответ. Этакая помятая бархатная невинность. Оно с ухмылочкой раскрывает мне объятия…
Надо садиться за руль и ехать разыскивать Еву. Надо идти помогать в конюшне, ведь они там мой бардак разгребают. Надо найти Мутти и помочь ей организовать похороны. Надо звонить адвокату, даже если Мутти этого не хочет. Нужно, черт возьми, вытаскивать отсюда Гарру…
Я тащусь вверх по лестнице и падаю обратно в кровать.
* * *
Кто бы мог подумать, но я засыпаю. Это не то лекарственное забытье, от которого я недавно очнулась, но, конечно, без влияния успокоительного не обошлось. У меня нет сил ни на что, даже чтобы просто бодрствовать. Пока нет настоящей причины вставать и что-нибудь делать, сон — вот и все, что мне остается.
Я не знаю, сколько проходит времени. На столике у окна звонит телефон. Звонок очень короткий. Значит, либо на том конце ошиблись номером, либо внизу, где стоит параллельный аппарат, кто-то сразу схватил трубку.
Я бросаю взгляд на часы… Боже мой! Уже почти вечер. Я целый день провалялась…
Еще несколько минут, и в коридоре раздаются шаги. Потом — осторожный стук в дверь.
— Входите, — отзываюсь я.
Дверь со скрипом растворяется, впуская Дэна. Выражение лица у него зловещее. Он входит и присаживается на край постели. Берет меня за руку и глубоко заглядывает в глаза.
— Еву нашли, — произносит он тихо.
Я открываю рот, чтобы дико заорать от горя и ярости, чтобы не дать ему выговорить нечто ужасное, чего я не могу и не желаю выслушивать, но он произносит:
— Она у Роджера. С ней все хорошо. Приехала около часа назад.
Я смотрю на него и чувствую, что вот-вот разревусь.
— С Евой все хорошо, милая, — повторяет Дэн. — Не о чем беспокоиться.
У меня вырывается какой-то звук, то ли смешок, то ли рыдание. Потом я закрываю руками лицо, и слезы льются потоком. Я не могу лежать, я сажусь, и он обнимает, бесконечно долго обнимает меня, а я пытаюсь справиться со страхом, гневом и облегчением.
* * *
Теперь, когда я доподлинно знаю, что она жива и здорова, мне хочется ей голову оторвать. Эта паршивка сама не знает, какой вселенский ужас заставила меня пережить.
Она успела рассказать Роджеру, а тот рассказал Дэну, что до Миннеаполиса она добралась автостопом. Моя светловолосая пятнадцатилетняя красавица дочь голосовала по обочинам магистралей, останавливая дальнобойщиков и пересаживаясь с грузовика на грузовик, — и таки пропутешествовала по нашей необъятной стране, и ни один волос не упал с ее головы.
— Ну и когда он ее назад привезет? — спрашиваю я, прерывая неторопливое повествование Дэна.
— Он вообще-то не собирается. Он сказал…
— Еще как привезет! — говорю я, решительно выпрямляясь. — Она ребенок еще! Ей мать нужна!
— Полегче на поворотах, Аннемари, — говорит он. — Не с того конца к делу подходишь. Роджер сказал, ты через пару дней всяко в городе появишься, так что сама ее и захватишь. Конечно, если ему удастся уговорить ее уехать с тобой. Покамест этого ей явно не хочется.
Я смотрю на него, пытаясь хоть что-то понять. Потом вспоминаю.
Слушания в суде! Развод!.. А я о нем успела напрочь забыть…
Мутти не желает со мной разговаривать. Ни в этот вечер, ни наутро, когда я миную ее, выходя из дома.
Я кое-как урвала билет на рейс до Миннеаполиса, заплатила втридорога. И не только потому, что покупала впритык к дате отлета. По извращенной логике авиакомпаний с меня взяли дороже за билет в один конец, чем за билет туда и обратно. Я потом только сообразила, что могла бы купить билет в оба конца и выбросить второй за ненадобностью.
И вот я иду через кухню с небольшим чемоданом. Мутти стоит возле раковины. Маленькие колесики чемодана стучат и рокочут по полу, после чего замолкают — это я останавливаюсь, глядя в спину Мутти. Естественно, она понимает, что я рядом, но от своего занятия отрываться решительно не желает. Я медлю, беспомощно разглядывая тугой узел ее светлых волос. Я хочу ей что-то сказать, вынудить обратить на себя внимание… но не могу.
Не мне осуждать ее за такое отношение. Мне просто больно. Очень больно. Это у нас, похоже, семейное. Одна бескомпромиссная дочь вырастила вторую такую же…
Когда за мной закрывается сеточная дверь, у меня вырывается вздох облегчения. Такси еще не подъехало, но захлопнутая дверь обозначает начало нового путешествия. И опять же, вещественно отгораживает меня от Мутти.
Я опускаю выдвижную ручку чемодана и прислоняюсь к деревянным перилам, хмуро разглядывая итог совместной жизни моих родителей.
Кругом — настоящая сельская идиллия. Лошади, ухоженные, в сытых яблоках, ходят по широким пастбищам под синими-синими небесами. Клены шуршат листвой на легком ветру, в ветвях туда-сюда проносятся птицы. Поют цикады, чирикают воробьи, слышна песенка зяблика и одинокий голосок каролинской синицы…
Но я-то знаю, что благолепие лишь внешнее. Копни чуть поглубже, и обнаружится такой геморрой!
На подъездную дорожку сворачивает такси и рулит к дому — желтый муравей на ленточке гравия. Я закидываю сумочку на плечо, вытягиваю ручку чемодана и со стуком скатываю его по пандусу, который нам больше не нужен. Такая вот история семьи, измеряемая в ставших лишними пандусах…
