Внимание, сеньор…” Кто? Я? — спросил Вис, он всегда пугался, когда слышал: “Внимание, сеньор… вас просят прийти…” Кто бы мог меня звать, зачем? Но на самом-то деле никто и не вызывал его через радиоузел аэропорта, как знать, может, его это и огорчало и он втайне желал этого… После вызова послышалось: клинг-клинг-клинг… “Иберия…” Вис сказал: а что мы делаем в аэропорту, сюда приходят только те, кто улетает, и те, кто провожает или встречает, но ведь я-то… ах да, Бла звонит по телефону нашим детям, они это лето проводят в Италии; когда мы выходили из дома Педро, он сказал: да откуда тут у нас телефон, только в аэропорту. И все они сели в машину, и вскоре стрелка у дороги подтвердила, что едут они той дорогой, какой нужно: “Аэропорт Манисес”, но как долго Бла разговаривает, Бофаруль и Педро вспоминают войну: “…вы были в Эль-Пардо? А я на Хараме…” И вдруг — невероятно! Как будто тоже воплотившись из абстракции в живого человека, перед их столиком появился официант и, улыбаясь, спросил: пива, сеньоры? — ну конечно, дружище! Вис заказал шесть кружек, официант принялся считать по головам, и Вис повторил: шесть кружек. Затем сунул руку в карман, нащупал деньги, которыми надо будет рассчитаться — для собственного спокойствия, потом рука его коснулась других денег и замерла; Вис сказал: это песеты из Кастельяра, — рука ответила: да-да-да, — и Вис сказал: ну, вытаскивай, вытаскивай, — и рука вытащила старую бумажку и положила на стол. И Вис заметил, что Педро вздрогнул. Заметил, не глядя на него. Потом Педро зажег сигарету, и при свете спички его точеное лицо стало похожим на белую глиняную маску, а черные глаза закрылись. И Педро сказал:
— Эта песета — из наших мест, — глубоко затянулся, выдохнул дым длинной струйкой и добавил: — Времен войны.
И, косясь на песету загоревшимися глазами (струйка дыма, дрожала и никак не могла вылететь изо рта, точно несмелое слово), представлял себе времена, когда она жила полной жизнью. Из кармана на прилавок, с прилавка в карман на рынке, на мельнице, в таверне, возможно, она, сложенная в несколько раз, побывала и в кармане фронтовика-республиканца. А Вис вспомнил, что Педро с какой-то гордостью, хотя и не без горечи, сообщил ему (кстати, зачем он мне это сказал?.. Нет, не может быть), что он неграмотный, и теперь Вис снова почувствовал к нему такое же уважение, какое вызвало у него это признание.
— Я уже знаю, что ваша мать была алькальдессой Кастельяра, я это знаю, но здесь — видите? — и он указал на одну из трех подписей на ассигнации, — написано: “Алькальд Хасинто Родеро”.
Педро на это ответил:
— Да, Хасинто Родеро. Я хорошо знал его. Как сейчас вижу. Он был из ВСТ. И был хорошим алькальдом. Невысокого роста. Он ушел на фронт. Тогда мать и стала алькальдессой, потому что была его заместителем. Вот как было дело. А после войны его расстреляли в Вильякаррильо. Правильный был человек. Мою мать тоже приговорили к смертной казни. Она пробыла…
Медленно потягивая холодное пиво, Вис, несмотря на шум толпы и рев громкоговорителей, отчетливо слышал голос Педро: Хасинто Родеро расстреляли в Вильякаррильо, Вильякаррильо… Вильякаррильо… Вильякаррильо, 15 декабря. Уважаемая сеньора, Ваш муж… — И Вис спросил твердым, пожалуй даже слишком твердым, голосом:
— Как звали жену Хасинто Родеро?
Педро подумал и покачал головой.
— Понятно, понятно, — сказал Вис. — А кто такая была Хосефа Вильяр?
— Хосефа?.. Не знаю.
И Вис снова испытал разочарование, но вместе с тем теперь он начал понимать, что как раз отсутствие исчерпывающих, “интересных” доказательств и придавало Достоверность этой трагедии, целому клубку трагедий, Разыгравшихся в большинстве испанских городков, и кто-то должен попытаться его распутать, побывав в этих самых городках, ага, Бла уже пришла — пришли Бла и официант, вид у обоих был довольный, Бла поговорила с детьми, — пожалуйста, бутылку кока-колы, — сию минуту сеньора, — кабина такая крохотная, что можно задохнуться, кока-колу со льдом, пожалуйста, — будет сделано, сеньора, — слышимость была отвратительная, но дети в восторге от Италии (там, в Пизе, или во Флоренции, или же… наши дети, дочь Би и сын Ви, им уже по двадцать с чем-то), и знаешь, у них нет ключей от дома, — нет ключей? — нет, они ведь должны были вернуться в Лондон после нас, вот в чем дело, и я им сказала, что, если они приедут, а мы задержимся из-за этой забастовки, — из-за забастовки?.. — ну да, ох уж эта забастовка, пусть пройдут в сад и разобьют окно в кухне, — вот как? — еще пива, сеньоры? — что вы, какое там пиво, счет, дружище, счет. И Вис снова подумал о забастовке, которая действительно была как это ни прискорбно, кто теперь об этом вспоминает, но в том году бастовали рыбаки Кале и Булони и не позволяли никаким судам заходить в эти порты, так что Вис не мог погрузить свою машину на судно и отплыть в Англию, и надо было ехать через Бельгию или каким-нибудь другим идиотским путем, интересно, удастся ли устроиться на судно, или прибудем в Лондон уже после того, как дети разобьют окно в кухне, а соседи вызовут полицию… Бла жадно пила кока-колу, и, хоть она и почернела от загара (ты находишь? А мне не кажется, что я такая уж черная, этим летом загар ко мне не пристает), Вис видел, что она раскраснелась, а на скулах и верхней губе выступили капельки пота, и Вис знал, что Педро очень хочется сказать ему: ваша жена намного моложе вас, правда? — и, чтобы помочь ему, он сам готов был сказать об этом, но мысли его текли в другом направлении, он теперь четко осознал, что давно уже решил остановиться на пути домой в Бадалоне и встретиться с алькальдессой (вот так и надо говорить: “алькальдесса”, Вис ненавидел приставку “экс”), да нет, об этом не может быть и речи, — думаю, что сумею доехать до Бельгии и там попытаем счастья… И они вышли из аэропорта и пошли по огромной автомобильной стоянке, вечерело, впереди шли Педро и Вис, позади — Бла и Бофаруль, и Педро, чувствуя, что его время кончается, как кончается его мир, хотел говорить и говорить о своей матери, о себе и о своем отце, который никогда не занимался политикой, а Вису хотелось поскорей уехать, унося с собой горечь неудачи, отец Педро умер от переживаний за жену, которая была приговорена к смертной казни и целый год жила под угрозой расстрела, потом провела пять лет в тюрьме, ее хотели поставить к позорному столбу, но она сказала: послушайте, у меня девять детей, и всех их я воспитала по-христиански, — тогда ее оставили в покое… Они подошли к машине, вот-вот подойдут остальные, и Вис сказал:
— Знаете что, обо всем этом я напишу книгу.
Он сказал это неожиданно для самого себя, он еще не думал о том, что напишет книгу, сказал наобум, тем самым утверждая победу отчаянных и чреватых опасностью действий над благоразумным и бесплодным прозябанием, сказал “напишу книгу”, сказал робко, но гордо, потому что произнесенные им слова обязывали его действовать, скажи он их позже, они не получили бы такого значения, однако Вис тут же почувствовал страх, подумал, что Педро выслушал его с таким же уважением, с каким сам он выслушал Педро, когда тот сказал, что он неграмотный, и теперь оба эти признания как-то породнили их, и Вис, немного воспрянув духом, хотел было объяснить, что сначала ему придется вернуться на службу, в свою ужасную тюрьму, где он отсиживает положенные часы, но как сказать об этом Педро? Как сказать ему, что его свобода, над которой постоянно висит дамоклов меч, скоро кончится на много месяцев и через три дня он снова будет метаться по проклятому гигантскому кроссворду в тюрьме своих служебных часов, в поисках слов, прекрасных, как (мертвые) бабочки, и этому не будет конца, нечего и надеяться, ему предстоит одурело метаться, как мошке под стеклом часов, от цифры к цифре, слыша стрекотание секундной стрелки и тик-так, тик-так, тик-так, тик-так,тик-так, тик-так, тик-так, тик-так час за часом, из-под стекла часов не выберешься, время течет мимо тебя, а торопливость, с которой говорил Педро, свидетельствовала о его тревоге, что настоящее, живое время уходит, и Вис дружески улыбнулся ему; чуть поворачивая голову, он видел в зеркале глаза Бла, а немного подальше — глаза Педро и Бофаруля, — Педро воевал на мадридском фронте, в Эль-Пардо, — Вис на это ничего не сказал, в какую-то минуту ему показалось, что он вот-вот… но нет, не стоит, — а после войны Педро приехал в Честе, разыскивая младших братьев, эвакуированных из Кастельяра, — Вис включил радио, черт бы побрал забастовку рыбаков, что ж, придется ехать в Бельгию, — и Педро рад был, что приехал в Честе, понимаете, тут все иначе, а потом я повстречал Марию, — Вис уже, свернул с шоссе Мадрид — Валенсия, направляясь в Честе, вот они подъехали к дому Педро, у двери стояли Мария, две дочери и два внука, один совсем еще карапуз, другой лет восьми, с палкой в руке, — пожалуйста, заходите, — нет, спасибо, мы очень спешим, — и Вис уже прощался с Педро: до свидания, до свидания, мы наладили связь, я дам вам знать, — и мгновенно Вис ощутил себя рядом с Педро, хотя ему еще было неясно, то ли Педро из персонажа превратился в живого человека, то ли он, Вис, выйдя из своего реального бытия из-за того, что пообещал написать книгу, сам стал персонажем, потрясающе, в считанные секунды происходит переход живых людей в персонажи и обратно, уловить это мгновение невозможно, как невозможно поймать молнию… Что он понял несколько секунд тому назад? Хватит, поехали, Вис резко дал газ, машина рванулась, и последнее, что он увидел, — это просторный и хорошо освещенный двор, где старший внук Педро старательно колотил палкой по металлической решетке крольчатника. Кролики прыгали, шерсть их переливалась на свету, а глаза сверкали, как стеклянные бусинки.
