Перед трибуной, под бархатным знаменем — заводские. Там не толкаются, чтобы согреться, не играют «в жучка», как студенты. На всех новенькие брезентовые рукавицы, отчего у колонны нарядный вид. Позади полуторка, загруженная лопатами, кирками.
С краю разный люд: домохозяйки, старики, подростки. Шум, толкотня, как на базаре… Руководители колонн охрипли, созывая своих, и туда заторопился военный в заляпанной внизу шинели. Пора начинать.
На трибуне седовласый сутулый мужчина в легоньком не по погоде пальтишке подошел к микрофону. Постучал ноготком: в громкоговорителе щелкнуло. Колонны замерли, и Венка услышал, как плещутся на ветру флаги.
— Товарищи! Митинг, посвященный сооружению неприступного рубежа обороны столицы…
Мальчишки реденького оркестра вскинули трубы. Разорвал тишину «Интернационал». Венка — руки по швам. А с трибуны будоражит сердце кумачовый лозунг: «Все для фронта, все для Победы!» И до того он суров, лозунг, что хочется снять перед ним шапку. И грустно оттого, что вот не дорос, что самое главное сделают без него.
— Слово имеет… — загудело от напряжения в громкоговорителе. И вдруг — оборвалось! Охнула площадь…
Сбоку трибуны распахнулась дверь, выскочил, как ошпаренный, мальчишка. Вскинул в отчаянии руки к проводам. И все, от седовласого начальника до малограмотной домохозяйки с зазубренной лопатой, поняли, что на заводе в эту минуту опять забуксовал прокатный стан.
А на подстанции старичок-диспетчер, разобрав сквозь свист селекторной связи мат-перемат прокатчиков, перекрестился, рванул рукоятку рубильника — и побежал ток от городских кварталов по заводскому кабелю к стану.
Давно миновали окраину. Соня держала Венку за руку и уж в который раз повторяла:
— Хлеб выкупай после школы, когда почерствеет, тогда он сытней… Щи выноси на холод, чтобы не прокисли. Картошку расходуй по три штуки, а то сегодня густо, а завтра пусто! Ты меня слушаешь, Веня?
— Слушаю, слушаю… — тоскливо отмахивался тот.
— Хорошо бы курочек сберечь. С первыми капелями, даст бог, начнут нестись… Печку топи каждый день. Выхолаживать избу нельзя: весной запотеет. Что отец скажет, когда приедет? И учись, учись хорошенько!
А Венка думал не о хлебе и не о дровах, которых у них и в помине столько нет, чтобы топить каждый день, а о том, как разместить такую тьму народа? Пристанской поселок невелик, домов на всех, как ни крутись, не хватит. А река? Вон она какая: нет у нее конца. Таким же должен быть и ров. Это как же его выкопать?
Поднялись на пригорок. Впереди жирно чернели неровные квадраты вспаханных паров, золотились полоски стерни с пупырышками скирд соломы. А вдали сквозь дымку проглядывалась нежная зелень озимых. И настолько это было неожиданным, что передние ряды остановились. Опустил на землю древко знамени пожилой рабочий, подтолкнул локтем соседа: «Смотри!»
Не может человек знать, что обрадует его в следующий миг. Неожиданная встреча, или ветерок, пахнувший родным подворьем… Но всегда сладкой болью отдаются в душе воспоминания о детстве.
Если ты родом из города, то чаще, чем иное, вспоминается, может, колонка на перекрестке, торчащая из земли гусиной шеей, из которой ты пил, зажав ладонью струю, и осыпал себя в жаркие дни серебряными брызгами. Или слышится перезвон старенького трамвая на повороте; под его колеса вы загодя подкладывали охотничьи пистоны и замирали от восторга в ожидании пулеметной, как в кино, трескотни.
Если же ты из деревни, то вспоминаешь, верно, крутые сугробы кочанной капусты вдоль завалинки да веселый перестук тяпок в погожий осенний денек. Или видится длинноногий теленок с белой звездою на лбу, привязанный к колышку на бархатной лужайке.
Это не главное, откуда ты родом. Если в суете не забыто детство, то в разгар лета, отведав — нет, не свежего яблочка или иного благородного фрукта, а простой картошки с прозрачной кожуркой, ты непременно почувствуешь себя счастливей, чем накануне.
Ныне, проезжая в скором поезде или быстрой машине мимо зазеленевших озимых, ты непременно припомнишь, как когда-то стоял с молодым отцом на краю укутанного снегом поля с неровными, словно прорехи, островками изумрудной травки, как отец, странно волнуясь, говорил незнакомо о земле и хлебе.
С пригорка видать: по полям, по чуть приметным тропам из ближних деревень, как ручьи к речке, стекаются к столбовой дороге люди. У каждого в руке узелок, на плече лопата.
За недалеким взгорьем с нарядной, как невеста, церквушкой — Ока. Все — туда: там рубеж, за которым Москва…
Дрова кончились. Ордер, выданный им, как семье фронтовика, лежал в голубой конфетнице. Дров не было и на городском складе. Объяснили, что все уходит на завод.
Венка выбил в заборе звено. Доски, однако, сгорали как порох. «Так и на неделю забора не хватит!» — подумал.
Оставалось последнее: разобрал потолок коровника, снял бревна верхнего венца, кур перевел в закуток.
Дома старался быть меньше. Дома постоянно хочется есть. При виде одного пузатого буфета — хоть реви! Открой, бывало, любую дверцу, и — на тебе: то пряник, то пирожок. А теперь, когда к нему приближаешься, он лишь нахально позванивает посудой.
Вечером Венка растоплял печку, разжигал самовар. На ужин — кружка кипятка. Он убедился: вставать приятней пусть голодным, но в тепле, чем сытым, но в холоде.
Беспокоили куры. Последние дни Венка кормил их капустными листьями. Вот уж, действительно, повезло! Когда военные закончили выгружать капусту, к вагону, как пчелы на мед, сбежались пацаны с соседних улиц. Венка, укрывшись от ветра, снял рубашку, завязал узлом воротник. Получилось вроде мешочка, куда он и стал складывать листья. Из тех, которые почище, два раза варил щи. Остальное — курам. Листья сдабривал сушеными яблоками. Прошлой осенью тетка привозила из деревни на компот. Про них забыли. Яблоки пересохли, от долгого хранения были тронуты червем. Но куры охотно их клевали.
В то утро он высыпал в корытце последнюю горстку.
Вернувшись из школы, заглянул в закуток. Обычно куры рвались на свет, хлопая крыльями и подминая друг друга. На этот раз только одна, самая маленькая, бочком-бочком вышла из угла и, вытянув шею, уставилась на Венку немигающим глазом. Остальные ничком лежали на земле. Петух неудобно приткнулся грудью к корытцу. Венка тронул его, и тут же отдернул руку, испугавшись закостенелости.
В растерянности выбежал на улицу — ни души! Надо же — спросить не у кого: как быть, что делать с курами, ведь они, возможно, еще живые. Вспомнил про Мурзилку. Подошел к палисаднику соседей. Свистнул.
— Сколько, говоришь, они у тебя тут проживают? — спросил Мурзилка деловито, когда вошли во двор. — Дней десять? Да-а-а… Хорош хозяин! Без насеста, на голой земле да еще на таких харчах — двух дней им достаточно. А они, видишь: десять держались! Закаленные… Как ты их закалил, а? Расскажи, Венка?..
Венка промолчал и стад на ощупь ловить уцелевшую курицу. Та громко и бестолково закудахтала.
— Кровь пустить надо, пока живая, — посоветовал Мурзилка.
— Убивать не дам! — решительно возразил Венка.
— Голову даю на отсечение — не выживет! — Мурзилка провел ребром ладони по горлу. — А тут хоть наедимся…
Венка сунул под нос Мурзилке фигу..
— А этого не хотел?
— Смотри, твое дело… Погубишь животное…
— Сам ты животное! — Венка в конце концов поймал курицу и стал ее поглаживать приговаривая: — Курочка… Птичечка…
Венка внес курицу в избу. Налил в склянку теплой воды — пусть погреется.
Отгородил угол за печкой, принес сена для гнезда — вдруг захочет нестись.
Подумав, отрезал от пайки корочку…
Глава четвертая
ВАГОН КАШИ
Вагон стоял вторые сутки. Обычный в общем-то, с облезлой краской и ржавым тормозным колесом — таких тысячи прошло через тупик. Но почему приглянулся именно этот, Венка толком объяснить не мог. Ну, во-первых, если бы боеприпасы, выставили бы часового — это ясно. Во-вторых, напрасно ставить пломбу на порожняк никто не станет, не то время. А главное — запах. Пахло деревней. Будто поставили на колеса сельский двор с чуланом и амбаром, привезли в город, и вот он источает вызывающе аппетитный опарный дух. Венка представил, как сидит себе в вагоне на ящике и хрупает сухари.
Как стемнело, вызвал Мурзилку, изложил суть плана. Тот сделал вид, что ему не страшно.
Подморозило. В такую погоду сидеть бы дома да почитывать книжки.
От столба к столбу, от дерева к дереву — подкрались к вагону.
— Поглядывай! — прошептал Венка. — Чуть что — кашляни…
Пока Мурзилка соображал, что происходит, Венка был уже на крыше. Привязав к вытяжной трубе бельевую веревку, снял тужурку и стал нащупывать ногами оконный люк. Надавил: фанерка, хрустнув, отвалилась.
