Но все равно иногда мерзкий щелчок иглы, сломавшейся в чьей-нибудь сведенной мышце, или запах огурца, все еще зажатого в руке измученного эпилептика, резко будили его. Тогда он, сам больной от паники, спросонья не понимающий, что уже сделал, а чего не сделал внешний человек, начинал кричать на заполошную хозяйку или требовать, чтобы фельдшер «повторил давление», и до самого вечера уже не мог заснуть, в груди словно стоял плотный узловатый сгусток. Но зато полчаса вымоленного у Господа обеденного перерыва были временем, когда он мог спать безо всякой оглядки. В эти полчаса он ел, медленно и сладко, какой-нибудь жирный толстый бутерброд, придуманный с ночи и любовно заготовленный с утра, ел конфетку, пил сладкую воду. Во все дни, кроме среды, они с водителем заводили свою «скорую» в маленький двор на Хитровке, по камням протряхивались мимо строительного забора и прятались позади него на полчаса. Стройка была неживая, никто не видел их, никто не трогал, и только в среду с ним была эта неприятная сухая женщина. Он сто раз просил забрать ее от него, и сто раз ему отказывали, потому что она была хороший фельдшер, а выходить могла только в среду и пятницу, и ушла бы от них на другую подстанцию за те же позорные копейки. Она требовала, чтобы он ставил машину прямо на бульваре, около трамвайной остановки, около церкви, и понимающий водитель убегал в гастроном, чтобы он мог на полчаса пересесть в водительское кресло. Некоторые старухи, правда, все равно пытались спросить о чем-нибудь из-под окошка, он просто закрывал глаза или говорил: «Бабушка, я что, врач?» — и для убедительности хлопал по баранке. К тому моменту, когда они парковались на бульваре, их уже ждала робкая очередь из старух и синяков, фельдшерица вела прием сзади, в кузове, синяки и старухи не шумели — понимающие были. В эту среду у него был с собой хлеб с отрубями, такая булочка из двух плоских половинок, а в ней — майонез, листья салата, помидор очень тонко нарезанный, окорок «Тамбовский», горчицы немножко совсем, соленый огурец тоже очень тонко, вдоль, чтобы не вываливалось, и все это плотно было завернуто в фольгу, чтоб форму удерживала. И пепси. Он ел и смотрел на идущую по бульвару беременную женщину: чуть кренится на левый бок, держит руку на животе — видно, плод крутанулся; срок был средний, месяцев шесть, наверное, и он подумал, что иногда срок легче определить не по спрятанному под одеждой животу, а по каблукам: месяца до седьмого носят московские-то. Он удивился, что такая приличная женщина подошла к их кузову, но прислушиваться не стал: беременные, что скажешь, увидела женщину в белом халате — как же мимо пройти. Он развернул батончик, куснул, и тут фельдшерица стала стучаться к нему в окно, потребовала, чтобы он звонил Косте, сказала — «готовься, быстро поедем». Он спросил, что такое, фельдшерица сказала — «сама не разберу». Он с ужасом подумал, что сейчас нужно будет бежать к кузову, и взмолился кому-то: «Пожалуйста, ну оставь мне эти восемь минут, ну пожалуйста, ну оставь мне эти восемь минут, я же умру сейчас, ну пожалуйста, я все смогу после них, дай мне только эти восемь минут!» Он спросил еще раз: «Да что такое-то?» Фельдшерица опять сказала: «Давай ехать, быстро поедем», это всегда с ней так было, она просто отдавала ему распоряжения, и обычно он был даже рад, но только не сейчас. «Кровит?» — спросил он. «Сильно», — сказала она, — «Живот очень тугой, плод не слышу, и еще что-то, не понимаю. Быстро поедем, давай — давай, звони, быстро поедем, готовься», — и вот это «готовься» вдруг вызвало в нем совершенно слепую ярость, потому что ясно говорило: она все про него понимает в этот последний год, и все остальные, наверное, тоже всё понимают, и старухи тоже, и синяки. Конечно, он не смог приготовиться, хотя дал себе двадцать секунд и за эти двадцать секунд послушал вкус конфетки во рту, назвал себя «мой хороший», пообещал себе горячую грелку под ноги дома вечером, но гадина эта стучала ему из кузова, и у него не получилось приготовиться жить дальше, а Костя уже прибежал и вытащил его со своего места, и он понимал, что надо бы пойти в кузов, но не хотел и не шел, вот не хотел и не шел и сел рядом с Костей впереди, а в кузове уже кричали, и он сам закричал на Костю (который тоже, надо полагать, все понимал, раз уж все всё понимали), и Костя вильнул — решил рвануть переулками в обход пробки, которой, конечно, их сирена была, как мертвому припарки, и тут машина повернула как-то особенно мягко, словно делала па, и встала на правые колеса, а Костя с открытым ртом лег на руль, как на подушку, и стал поворачивать руль сразу всем телом, и секунд через двадцать машина влетела в серый глухой бок углового здания. Пока он выбирался из кресла, и ватными ногами переступал по качающемуся тротуару, и дергал за ручки кузова, и чуть не ударил себя поддавшейся, наконец, створкой по лицу, в кузове было очень тихо. Женщина глядела на него с койки совершенно белыми глазами, а фельдшерица стояла, разведя дрожащие руки, и смотрела вниз, на пол, где было совсем чуть — чуть крови и много крупных осколков шершавой, нежно — кремовой скорлупы. Дрожащая лужа чего-то прозрачного и вязкого медленно подтекала к нему под ботинок, и лежал в этой луже огромный, размером со сковородку, бледный желток.
Год, целый год с лишним, пока она так растерянно хваталась за грязную стенку, случайно сталкиваясь с ним у мусоропровода; пока они так старательно размещались друг относительно друга в исцарапанном пенале лифта; пока он сутками вел сам с собой бессмысленную торговлю, слоняясь по вечерам между кухней и диваном (а если спуститься — что сказать? «Я вас случайно не залил?», «Я вас не разбудил вчера стуком?», «Я вас не…» — что? Ну что? Ну что? Идиот!), — так вот, целый год, год с лишним, его, уже попавшего в это месиво, уже все понимавшего, удерживал только чайник. Даже комическое «сосед», сосед — любовник, днем шашни с женой, вечером шахматы с мужем, гадость, гадость, — даже это он мог как-то пережить: с ухмылкой в собственный адрес, с тем самоуничижением, которое паче гордости. Но идентичный собственному чайник (и, как в любом доме этого города, этого времени, идентичные, он не сомневался, чашки, предсказуемые ложки, виденные если не у мамы, так у бывшей тещи, тарелки) — вызывали в нем такую тоску, такое безвыходное чувство свершающейся пошлости, что женщина, о которой он думал с утра до ночи, по которой уже год мерял всякую мысль, начинала казаться ему потливой, вульгарной, пахнущей мусоропроводной гнильцой. И когда он все-таки пришел к ней днем («Я вас не достал своей дрелью?»), сел, получил из неловкой руки чаю (белые на красном горохи — не у тещи, нет; у матери тестя, к которой ездили перед свадьбой на поклон и уехали с подарком — двумя парами довоенных мужских носков), он специально сел лицом к плите, лицом к чайнику, чтобы этот чайник обжигал его, как самоистязательный шип — томимого видениями монаха. Он даже решил заговорить с ней об этом чайнике, именно о чайнике, — сказал: «Одинаковые у нас чайники». Она ответила: «Да вы это уже говорили» (он ничего такого никогда не говорил). Тогда он хотел сказать про чашки, и носки, и лифт, но у него ничего не получалось, потому что Вадик, красивый щекастый десятилетний мальчик, то вбегал в кухню, то выбегал из нее — и притаскивал какие-то недоделанные модельки, какие-то книжки, какие-то журналы со схемами и советами и говорил так громко и так гладко, так не походил ни на отца, ни на мать своей пухлогубой самоуверенностью, что мелькнула даже мысль о другом соседе, еще одном. Каждый раз, когда Вадик прибегал и выкладывал перед ним на липковатую клеенку свои сокровища, стол дрожал — и это казалось хуже всего. Она делала вид, что занята Вадиком, показывает гостю Вадика. Он молча терпел, не открывал рта, чтобы не поощрять этого неприятного гладкого ребенка, когда вдруг услышал высокие ноты, и почти крик, и дрожащие в самоуверенном голосе Вадика обиженные слезы. Он заставил себя слушать: «в яме», «в яме» — он сначала думал, что поросенок что-то выкопал или куда-то свалился, но потом понял, что это про Куприна. «Не может быть ошибки», — говорила ему мать, уже пожалевшая обо всем происходящем, — «Не может в книжке быть ошибки, сто человек проверяют книжку, говорю тебе, пойди посмотри еще раз», — а дрожащий самоуверенный голосок настаивал, что там вместо «пошла» написано «пош», а потом пробел, а потом — «ла», пробел между «ш» и «ла», на триста двадцать седьмой странице, пробел, как между словами, вот прямо как между словами, «ш» и «ла» — и между ними ничего нет. «Не спорь, Вадик, не спорь, проверь еще раз, не спорь!» — мальчик убежал и в родительской комнате шумно, со всхлипываниями, начал возиться, рыться в чем-то мягком, двигать что-то твердое. Слышать это было невыносимо, он сидел, опустив глаза, чайник, холодный и пустой, отвернулся лиловыми цветочками к стене, и он искал, за что еще зацепиться взглядом, чтобы не смотреть на женщину, а та прислушивалась к возне своего сына и всё двигала по столу единственное дурацкое блюдце.
