– Что ж, – вздыхает она перед мертвым старичком-доктором, – слова о том, что красота не обязательна, меня определенно утешили, хотя там и был номер абонентского ящика, чтобы послать фотографию.
На самом деле Кристин втайне питала надежду, что она не такая уж невзрачная, как говорила.
– Я знаю, что глаза у меня слишком широко расставлены, – признает она, – и губы слишком тонкие. – Но один уголок их так привлекательно изгибался вверх, складываясь в лукавую улыбку. Волосы у нее были непримечательного грязно-светлого цвета, обкорнанные, как у военнопленного. Она была крупной девушкой и слишком остро ощущала это, определенно сожалея о своих лишних десяти фунтах, ни один из которых, конечно же, не имел совести отложиться в груди, зато все прочно засели на бедрах. Перечитав несколько раз объявление, Кристин задумалась, не полагает ли его автор, что она еще и дура.
– Он, наверное, думает: вот еще одна семнадцатилетняя идиотка, которая не знает, что значит «сверхъестественно», – сказала она себе.
И все же у нее осталось чувство, что объявление адресовано именно ей. В надежде, что после звонка эта девица наконец уйдет, бармен разрешил ей воспользоваться телефоном. Вообще-то она ему даже нравилась, но он уже предвидел момент во вполне обозримом будущем, когда она слишком засидится. Рядом с почтовым адресом под текстом объявления был дан и телефон, который соединил Кристин с автоответчиком.
– Э-э-э, – проговорила она в трубку, прокашливаясь, – мы, девушки на краю океана отчаяния, не всегда носим при себе портфолио с фотографиями формата «а-четыре». Я звоню из гриль-бара Джея на Оушен-авеню в Багдадвиле, неподалеку от… – Она повернулась к бармену.
– От бульвара Пико, – подсказал он.
– От бульвара Пико. Сегодня… среда…
– Пятница, – поправил бармен.
– Пятница… одиннадцатое…
– Тринадцатое.
– Тринадцатое января. И я буду здесь завтра в полдень… в субботу, и на следующий день тоже.
Бармен поморщился. Кристин повесила трубку. Дохлебав остатки своего супа, она побрела по направлению к пляжу, где и провела ночь на молу, куря сигареты, чтобы заглушить голод. В субботу пошел дождь, и под дождем, средь бела, то есть сера дня, она разделась прямо на пляже, сложила одежду на камень и искупалась. Несколько прохожих с Оушен-авеню видели ее, и двое представителей явно кретинского, как она решила, племени юнцов не могли оторвать от нее глаз. Несколько секунд она вызывающе гладила свои груди у них на виду – так, смеха ради, – а потом решила, что лучше это дело прекратить, пока у них дым из ушей не пошел.
Но в этот день в гриль-баре никто не появился, и ей пришлось еще одну ночь провести на молу за старой каруселью. Теперь она уже чуть ли не тосковала о старых добрых деньках с Изабель и Синдой. Расхаживая туда-сюда по молу под дождем, она рылась в мусоре, но без особого успеха, и дошла до того, что стала слизывать побуревшую горчицу с бумажек из-под хот-догов и розовое месиво с выброшенных кульков от сахарной ваты. К воскресенью она была на пороге бреда, шатаясь между изнурением и истощением, и прохожие на улице обходили ее стороной, считая, что она пьяна или под кайфом. К воскресенью бармен и повариха в гриль-баре уже не проявляли ни малейшего дружелюбия.
– Больше сюда не приходи, – сказал бармен, когда она показалась из-за пелены дождя незадолго до полудня в воскресенье.
Кристин закачалась в дверях, словно сейчас упадет в обморок.
– Сегодня воскресенье, – пробормотала она бесстыдно, готовая на все, лишь бы ее не прогнали. – Потом вы вспомните, как выгнали меня в воскресенье, и вам будет не так весело, как сейчас.
– Возможно, – признал он. Было не похоже, что ему и сейчас было весело.
– Мне очень хочется есть, – добавила Кристин, не найдя ничего лучше.
– Мне очень жаль, – стоял на своем бармен, – но больше сюда не приходи.
Дождь припустил сильнее. Оба повернулись к окну посмотреть на него. На другой стороне дороги одиноко стояла машина, металлически-голубоватая, как сам дождь и бежавшая по водостоку вода.
– Можешь уйти, когда дождь поутихнет.
Когда он притих, Кристин немного помедлила, и в это время дверь стоявшей напротив машины открылась и оттуда вылез мужчина. Он был без плаща и, вместо того чтобы припустить бегом, перешел улицу не спеша, засунув руки в карманы брюк и смотря себе под ноги. Он не оглядывался ни вправо, ни влево; его вполне мог расплющить какой-нибудь грузовик, однако, судя по его виду, ему было бы все равно.
Он зашел в гриль-бар и огляделся. Кроме Кристин, бармена и поварихи там никого не было. На Кристин вдруг снизошло озарение, и она шагнула навстречу незнакомцу:
– Это я.
Мужчина был около шести футов ростом, грузный, лет сорока с небольшим, с черными волосами и черной бородой, которую преждевременная старость заляпала белым. Он был рассеянно растрепан, в криво застегнутой рубашке со съехавшим набок воротником. Незнакомец казался таким же обессилевшим от усталости, как и сама Кристин; позже она узнает, что, мучимый одним из своих приступов головной боли, он всю ночь бесцельно колесил по городу, кружа по часовой стрелке, проехав накануне мимо гриль-бара без остановки. Его поразительно голубые глаза наполняла боль.
В кабинке, где они с Кристин уселись, мужчина все время судорожно ерзал, его глаза бегали. Ну, сказала себе Кристин, за последние полторы недели психов мне встретилось больше, чем другим за всю жизнь. Она разглядывала его, пытаясь оценить всю глубину его помешательства и взвесить риск, анализируя ситуацию со всей быстротой, какую позволяли изнеможенный ум и заморенное тело.
– Не хотите ли чего-нибудь перекусить? – сказал мужчина голосом, в котором чувствовалось огромное напряжение и который тем не менее Кристин едва расслышала.
– Да.
– У вас подают обед? – спросил посетитель бармена по-прежнему еле слышно.
– Бутерброды, – ответил тот, – и суп.
– Гамбургер, – заказала Кристин.
– Два, – пожав плечами, сказал мужчина бармену.
Повариха принесла два гамбургера. На то, чтобы их приготовить, ушло десять минут, в течение которых мужчина в кабинке не произнес ни слова и даже не взглянул на Кристин, а лишь в ужасе уставился в окно, как будто Кристин не могла быть той, с кем он пришел встретиться, а та женщина скоро появится. Это потому, что я некрасивая, подумала Кристин; хотя в этот момент – в восторге от безумно щедрого угощения гамбургером – ей было абсолютно по фиг. Обдумывая происходящее, она набросилась на еду.
– Вы не едите свой гамбургер, – проговорила она, почти расправившись со своим.
– О! – откликнулся он, заерзав, и, к ее великому разочарованию, принялся есть.
– Может быть, прежде чем уйти, вы мне закажете еще что-нибудь – взять с собой?
Этот вопрос как будто вызвал у него недоумение.
– Так значит, – проговорил мужчина своим хриплым шепотом, – ты поняла объявление?
– О, да! – заверила его Кристин. – Я не прочь записаться в клуб «абсолютных в своем самопознании и сверхъестественно уверенных». Валяйте, оскверняйте.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Правда?
Она чуть не сказала: ладно, восемнадцать, – но поскольку это тоже было неправдой, ей показалось лучше настоять на первоначальной лжи.
– На самом деле почти двадцать, – еще и приукрасив ее, сказала Кристин.
На мгновение она перестала набивать рот, чтобы ослепить собеседника одной из своих самых удачных озорных улыбок, в надежде, что, может быть, за предыдущие сорок восемь часов потеряла хоть сколько-то фунтов из десяти лишних. В этот момент – хотя позже ей еще придется проанализировать эту мысль, чтобы по-настоящему осмыслить ее, – в этот момент, в кабинке гриль-бара Джея в Багдадвиле, неподалеку от пляжа, Кристин впервые поняла, какая же это жалкая вещь – мужская сексуальность. Член тут вообще ни при чем, подумала Кристин с некоторым изумлением; вся их сексуальность заключается в смехотворном комочке промахов и побуждений, который мужчинам нравится считать душой; все это время они были у нас как на ладони. Здесь, в гриль-баре, ей оставалось только постараться удержаться от смеха.
Но поскольку то, что предлагал он, было ей безумно нужней, чем ему – то, что предлагала она, она безрассудно покорилась. Лежа с завязанными глазами на заднем сиденье машины по пути к нему домой, Кристин, конечно, не исключала возможности, что он зарубит ее топором, или продаст марокканским сексуальным маньякам, или, если повезет, просто запрет на чердаке на два-три года, пока она ему не надоест. Но в данный момент ее занимала лишь перспектива ночевки не под открытым небом, возможно, даже в кровати – не важно, в чьей и что с ней там будут делать. Ради этого стоило рискнуть всем. «Возьмите меня с собой домой, – сказала она ему в кабинке гриль-бара, – и, если я вам понравлюсь, можете меня себе оставить. Если нет, вы ничего не теряете». С другой стороны, лежа с завязанными глазами на заднем сиденье и чувствуя, как он часто и хаотично поворачивает – будто стараясь оторваться от ее ненормального дружка, который, как он подозревал, едет следом и которому она потом среди ночи откроет входную дверь, – Кристин старалась заверить себя, что он тоже чувствует себя уязвимым; надежда, поощренная тем, что она увидела позже, – как он лишил свой дом всего, что говорило бы о личности хозяина: фотографии убраны, почтовый ящик без фамилии, не видно никаких счетов или личных писем, наклейки с адресом со всех журналов сорваны, и вся возможная информация спрятана от нее, не считая рекламных проспектов, адресованных «жильцу». Единственная личность, присутствие которой ощущалось в доме, принадлежала другому человеку: в главной спальне – женская шкатулка с драгоценностями, в ванной – тюбик губной помады и щипчики для завивки ресниц, лежавшие там, похоже, уже довольно давно, – но самым печальным и таинственным из всего была пустая колыбелька в комнате, которая стала принадлежать ей, – колыбелька и мягкие хлопчатые пеленки, приготовленные на комоде рядом в ожидании младенца.
