«Если нет счастья, надо пить чай», — сказала Лина Миновна.
Пить чай, чай с лимоном, с райскими яблоками. Крепкий, густой. Что тут такого?
Черновичок души. Госпожа Бовари — это я. Он вошёл в вагончик, в котором жил, поднявшись по пяти ступенькам. Закрыл дверь на ключ, оставив его в дверях. Из холщовой сумки, довольно грязной, вытащил, не торопясь, три бутылки спирта. Поставил аккуратно на стол, одну за другой, сел, осмотрелся, ещё был лук, хлеб, солёные огурцы. Неторопливо он взял первую и открыл. Налил в стакан. О чём он думал, выпивая? О неудавшейся жизни, о детях, которых у него не было, о жене, что покинула его ранним летним утром давно затонувшего дня, о несостоявшемся счастье, о непрухе судьбы, о процентовках, нарядах…?
Утром, не достучавшись, взломали дверь. Он был мёртв. На столе стояли три бутылки, третья выпита наполовину, две пусты. Пробки ровно уложены, одна за другой, одна, вторая, третья слегка выбилась из ряда. Отказало сердце. Сердце, такое дело.
Величины пространства и времени относительны, философия зоологии или изложение рассуждений, относящихся к естественной истории животных, разнообразию их организации и способностей, к физическим причинам, поддерживающим в них жизнь и обусловливающим выполняемые ими движения, к причинам, одни из которых порождают чувство, другие — ум у тех животных, которые ими наделены. Уроки зоологии, химии, ботаники. Уроки земледелия. Не обвиняйте поля в бесплодии, а климат в непостоянстве.
«Где положительное переживание? Не вижу, одна ирония», — сказал Философ.
«Это от врождённой стыдливости», — сказал Плешивый. «Чего стесняться, всё законно, вначале выпил, потом с прекрасной дамой. Снова горло промочил. По природе», — сказал Эротичный.
«Хорошо!!! — сказал Панург, — душу греет».
«Какая мерзость, — сказал Философ, — а где актуализация личности? Где истинное лицо? Где твоё истинное лицо, — ткнул он пальцем в Моего брата-графа, — или твоё, Эротичный?»
«Моё, — вздохнул Эротичный, — я не скрываю. Я страшно эротичный».
«Значит, твоё лицо — фал?»
Эротичный не успел ни ответить, ни обидеться. Вмешался Мой брат-граф:
«Что тут такого, — сказал он, — девушкам нравится». «Право, добрые, милые, — сказал Панург, — а услуги оказывают такие…, поверите, до слёз разбирает».
«Всё одно и то же у вас на уме, — Еродий был возмущён, — где дух, духовность?»
«Духовность, духовность, духовность, — пропел Дон Кихот, — выпьем за неё. Эта дама высоконравственная. Неприступна и недосягаема. Подлинная Дульсинея».
«Таких не бывает, — сказал Мой брат-граф, — всегда кончается одним и тем же. Даже скучно».
«Выпьем, — сказал Панург, — всё равно за что, жизнь коротка. Пока болтаем, не успеем причаститься к мальвазии. Это источник, который мы обязаны осушить до последней капли».
Тридцать третий был выпит, принялись за семьдесят второй.
«Хорошее вино, не по делу его ругают. Бывает и хуже», — сказал Великий Гэтсби.
Все охотно согласились.
«Хочется, — мечтательно сказал Мой брат-граф, — чтоб хоть одна отказала. Так, для разнообразия. Было б что вспомнить. Кажется, ну вот, наконец-то, ан нет. Не получается, не выходит. Такая иногда злость берёт, что натянешь штаны и пойдёшь поближе к хересу. Вот так и спиваешься. С горя, что все безотказные. Что ни говори, а нет на этом свете верности, чистоты. Одним словом, природа».
«Не приставай, зачем приставать?» — сказал Плешивый.
«Нашёл о чём грустить, — сказал Панург, — радоваться надо. Хоть одно удовольствие в жизни бесплатно и доступно. А их и всех-то раз-два и обчёлся».
«Скотство и омерзение, — возмутился Еродий. — Где благая природа, где благое сердце, где семя благих дел? В жизни есть всё. Отворите зенки, алкаши».
«Ты прав, Еродий, — сказал Философ, — мерзость запустения. Кто мы? Парии, а парии должны наконец сделать выбор. Что предстоит нам? Солидарность, ненависть, безумие или комнатный эгоизм, саднящее тщеславие, мягкосердечные вздохи? Мы — симулянты, торгующие себе в убыток».
«Ого, — сказал Великий Гэтсби. — Заносит. Пора пить бросать, а то унесёт, что не выплывем».
«Зачем выплывать, — сказал Панург, — плыви, пока плывётся».
«У нас с вами сейчас Голубой период…» — сказал Мой брат-граф.
«Пикассо, что ли?»
«Какой там Пикассо? Футурист-недоучка. Голубой период де Домье-Смита. Мы ещё будем жалеть о нём».
«Хорошо ловится рыбка-бананка», — сказал Эротичный.
«За „футуриста“ можно и в глазное яблоко схлопотать. И притом ногой», — остервенился Великий Гэтсби.
«Вот, вот, — сказал Философ, — вы мелкие эгоисты. Одно раздувшееся тщеславие. Будьте сильны в слабости, имейте волю к разрушению, к смерти — вот что завещал нам датчанин. Кто не умирает сейчас, тот не живёт. А кто умирает, предназначен жизни вечной».
«Не проповедуй, не мечи бисер. Мы хоть и свиньи, но знаем: „…упало на добрую землю, принесло плод…“; когда вырастет, бывает больше всех злаков…, в общем, чтоб возродиться, надо по первости сдохнуть. Знаем», — сказал Панург.
«Знаете? Вряд ли вы хотели бы умирать комфортно, с кофе и девкой под боком. Не выйдет. Это — контрабанда».
«Пусть контрабанда, — сказал Эротичный, — но с девкой под боком и стаканом портвейна я готов умереть когда угодно, в любое время, проще говоря, завсегда. Можно и без кофе».
«С горечью я смотрю на вас, — сказал Философ и тяжело вздохнул, — приближается время ненависти, одиночества, подполья. А вы? Это ваш удел переносить духовные проблемы на бытовую почву, бытовички, герои и титаны аморалки, вечные двоежёнцы и злостные алиментщики».
«Экзистенциализм — это…» — неожиданно сказал Плешивый, вернее, попытался сказать и выронил стакан с драгоценным портвейном в траву лесной поляны, лужайки, бежина луга. Зелень лета, орошённая семнадцатиградусной влагой, благодарно и радостно зазолотилась в лучах незаходящего солнца вечной пьянки, застольного возлияния духа.
Пир продолжался в ожидании Лаис, Филин, Мариан и Марион, Аврелий и Юлий, Герселин и Эвелин, Маргарит и Генриет, Цецилий и Наталий, Эмилий и Аманд, Миньон и Инес, Настасий и Аглай.
В его моче обнаружилась кровь, густая жидкость цвета гамзы-каберне-саперави. Врачи поставили диагноз: злокачественная опухоль, без метастаз.
Без метастаз, да, но, узнав, Лиза ушла от него. И правильно сделала. Ну, скажите честно, кому нужен муж с такой мочой?
А красавец Вернуля оставил любимую и лёг на рельсы в ожидании подгребавшего, не торопясь на свидание с ним, поезда.
Лёг в июльский воскресный вечер, тёплый, тихий, безоблачно-безветренный. С солнечными пятнами и бликами, соскальзывавшими с листвы деревьев, с крыш и стен домов, с невысоких деревянных или плетённых из виноградной лозы изгородей и бесшумно, беззвучно устилавшими траву предместья.
Наступила осень, дневное светило крадётся осторожно, на ощупь, стараясь не привлекать к себе внимания. Золотит слегка поблёкшие верхушки деревьев, оголённых до неприличия. Тихо. Тишину смущает лишь редкое, робкое падение листьев. На пьедестале изображено в барельефе семейство, государь представлен сидящим, левая рука опирается на щит, в облаках видны две тени: одна летит на небеса, другая летит с небес, навстречу первой.
Славянка тихая, сколь ток приятен твой…
Выпили ратевани.
Трупики и трупсики, гашёная известь. Бывшее не сделать небывшим. Даже трупсикам.
«Му-му-му», — пролепетал Профессор.
«Нажрался», — с горечью заключил Дон Кихот.
«Жалко, — сказал Еродий, — так хорошо откликался, с чувством. И вот?!»
«А было, — с восхищением сказал Великий Гэтсби, — незаметно. На глаз стекло, трезвый как… Несгибаемая трезвость и твёрдость. Столько часов на ногах, и в воротах стоял, когда в футбол играли. И ни одного гола».
«Ну да, — сказал Мой брат-граф, — тоже мне алмаз! Смотреть скучно. Прах и пепел».
«Алмаз, — сказал наставительно Панург, — не там, — и он указал перстом на счастливо сопящего трупсика, — а тут, — и он указал тем же перстом на свои, судя по гористости местности, изумительные, дивные, упоительные гениталии.
— Тут и нигде больше».
«Надежда дам, — с завистью сказал Эротичный, — вздохнул и добавил. — Прекрасных Дам».
«Нашёл чем хвастаться, — язвительно заметил Мой брат-граф. — Дело не в метраже, не в габаритах, не в монументальности. Любой Шармант это известно».
«А в чём же?» — равнодушно-надменно поинтересовался Панург.
«Дело в длительности, непрерывности, неугомонности, автоматизации процесса. Конвейерный метод, старичок, а работаешь один», — сказал Мой брат-граф.
«Боже, — сказал Дон Кихот, — они неисправимы».
«Похотливцы, ёрники, сатиры, — сказал Еродий и понурил свою печально-ироничную голову, мудрую головёнку.
