— А что за человек Уэйд? — спросил я.
— Решать будет он. Я говорил с ним о тебе. Он кремень, но свое дело знает. Он этим занимался, когда тебя еще на свете не было.
Мне надоел Джонсон. Я хотел поговорить с другими игроками, чтобы понять, трудно ли с ними поладить, разузнать, что они думают про матч и про мою игру. Мне надоел старик и надоело, что он все время пялит глаза на мои мускулы. Я смотрел, как он открывает и закрывает свой маленький рот, и не мог понять, для чего он это делает.
— Ну, чего ты треплешься, старикан? — хотелось мне сказать ему. — Все же это вранье.
Но я спросил только:
— А Уивер и Слоумер?
— Ты о чем? — Он был как будто озадачен и даже встревожен.
— Разве не они решают?
Он покачал головой.
— Они обеспечивают деньги. А Уэйд — игру. Можешь о них не думать.
— А что за человек Уивер?
По-моему, он не расслышал. По-моему, если бы он увидел, что я интересуюсь Уивером больше, чем регби, он бы этого не понял. Буфет заполнился, но через десять минут снова опустел. Никому не хотелось задерживаться. Я ждал в одиночестве, пока Джонсон бродил среди столиков, высказывая свое мнение и доверительно сообщая какие-то сведения, в результате чего несколько пар глаз обратились в мою сторону и еще больше бровей поднялось вверх, провожая его. Джонсон носил черные сапожки, его ноги в них смахивали на обрубки.
Мы вышли вместе и сели в автобус прямо у ворот стадиона. На улице были уже ранние зимние сумерки. В долине тускло светились городские огни. Мы сели спереди и смотрели, как по обеим сторонам бегут назад серые каменные стены и дома. Я достал книжку в бумажной обложке, которую пытался читать по дороге на матч. Радужное настроение Джонсона теперь, когда все было позади, постепенно улетучивалось. Время от времени он что-нибудь говорил, по-новому поглядывая на меня хозяйским глазом. В таком настроении мы сошли на Булл-Ринге и пересели на десятый номер, который шел по Вест-стрит в Хайфилд.
— Я ее читал, — сказал Джонсон, потрогав книгу и положив руку на страницу, чтобы я оторвался.
— О чем она?
— О боксере. — Он кашлянул и высморкался двумя пальцами.
— Это и так видно, — сказал я, показывая ему картинку на обложке. Он стал разглядывать раскрашенное лицо и две большие красные перчатки.
— Тебе нравится эта книга? — спросил он.
Я пожал плечами и ответил первое, что пришло в голову, — мне не хотелось показывать ему, что этот твердокаменный герой производит на меня впечатление. Наконец, как будто ему стиснули горло, он выдавил из себя то, о чем думал с самого конца матча.
— Ты хочешь, чтобы я к тебе зашел? — Он смотрел на меня жадно и растерянно — прикидывался. — Мне это нетрудно… совсем нетрудно, — добавил он.
— Как хочешь. Заходи, выпьешь чаю. Миссис Хэммонд ничего не скажет.
Он промолчал. Автобус катил по лужам света мимо замка, к дальней окраине за больничным холмом.
Дома никого не было. Миссис Хэммонд ушла с обоими детьми. Может быть, нарочно. Мы сидели в кухне и ждали. Джонсон снова завел разговор о матче, он поглядывал на коричневые башмаки у камина, поправлял кочергой огонь, подбрасывал уголь, — словом, делал вид, будто чувствует себя как дома.
Войдя в кухню, миссис Хэммонд прежде всего посмотрела на камин, на яркое пламя, которое разгорелось к ее приходу. Потом она сердито перевела взгляд на меня, а один из малышей сказал:
— Правда, тепло, мам?
— Очень, — отозвалась она и тут увидела в углу комнаты Джонсона, который с трудом поднялся на ноги. — Как в печке, — прибавила она с горечью. — Вы же знаете, мистер Мейчин, что мы не можем сжечь весь этот уголь.
Она не смотрела на Джонсона и ждала ответа от меня. Теперь она злилась уже не из-за огня, а из-за старика. Зря я его все-таки позвал!
— Мистер Джонсон проводил меня до дома, — сказал я, сам не зная зачем. — Мы только что вернулись с матча. Это миссис Хэммонд, — сообщил я ему.
Они что-то пробормотали друг другу. Джонсон остался стоять около своего стула.
— У нас почти ничего нет к чаю, — сказала она.
— Не стоит этим хвастаться, — ответил я. — А то мистер Джонсон подумает, что мы бедняки.
Казалось, она вот-вот заплачет или начнет ругаться. Она больше ничего не сознавала. Я помог ей вынуть покупки из сумки. Я понял, что не надо было приводить Джонсона — ни в коем случае. Но на нее я не сердился. Я сердился на него. Я положил на стол несколько пакетов, недоумевая, с какой стати она все это накупила.
— Я ходила по магазинам, — сказала она, — ужасная погода.
— Да, да, — подтвердил Джонсон. — Туман и дождь.
Она хлопотала у стола, очень довольная, что я ей помогаю и что Джонсон это видит. Она налила воды в чайник. Дети все еще стояли около двери. Они чувствовали, что мать сердится, и хмуро поглядывали на Джонсона.
— Садись-ка, — сказал я ему. Он опустился на стул и, выпрямившись, настороженно следил за каждым моим движением.
— Как прошел матч? — спросила миссис Хэммонд. — Вы выиграли?
Она не притворялась равнодушной, ей в самом деле это было совершенно неинтересно. Я что-то ответил, но тут Джонсон почти закричал:
— Он играл лучше всех, миссис!
— Правда? — На мгновение ее взгляд остановился на мне. — На сколько же они подписали с ним контракт?
— Это так быстро не делается. Ему нужно сыграть еще три матча, прежде чем они примут решение.
— А я думала, раз уж он так хорош, — вспылила она, задетая его вмешательством, — они подпишут контракт тут же.
— О нет, — важничал Джонсон. — Видите ли, они должны принять меры предосторожности, ведь речь идет о немалых деньгах!
— Значит, он должен еще три раза играть задаром?
— Не задаром. Он получает тридцать шиллингов — столько, сколько платят любителям. Это делается из предосторожности.
— Замечательно, — сказала она. — Тридцать шиллингов!
— Это не имеет значения, — ответил Джонсон. — После четырех матчей вроде сегодняшнего он сможет потребовать, сколько захочет. Им будет невыгодно ему отказывать, миссис Хэммонд. Верно, Артур?
— Не знаю.
— Конечно, мистер Джонсон, ему-то уж они не откажут.
— Да, — подтвердил Джонсон со слезящимися от жара глазами, — он пойдет далеко.
— А вы будете этому очень рады, — сказала она еще более ядовито и посмотрела на Джонсона даже с удивлением.
Мы уже вышли на улицу, и тут Джонсон вдруг тронул меня за руку и прошептал:
— Я забыл тебе сказать. Там сегодня был Слоумер.
Я отдернул руку.
— Почему ты мне раньше не сказал?
— Забыл. Он ушел, не дождавшись конца. Он редко бывает на матчах дублеров.
— Ну и как он?
Джонсон улыбнулся.
— Почем я знаю. Он ведь со мной не разговаривал.
— А ты не мог догадаться по его лицу? Он калека, да? Где он сидел?
— Позади меня. На несколько рядов выше.
Джонсон вдруг пожалел, что заговорил о Слоумере.
— Ты сейчас куда собираешься, Артур? — спросил он и с раздражением заглянул в освещенный коридор за моей спиной. — Давай пойдем куда-нибудь. Можно зайти в «Короля».
— Я устал.
— Мы доберемся туда в одну минуту. Можно доехать на автобусе.
Я посторонился, и свет упал на его маленькое встревоженное лицо — застывшую в темноте маску обиды. Сзади в коридоре я услышал шаги миссис Хэммонд.
— Может быть, я приду завтра. Поближе к обеду, — сказал я и отступил назад, за дверь. — Тогда и увидимся, папаша.
— Ты не сердишься, что я тебе помогаю? Не сердишься, Артур?
— Чего это ты вдруг? — Его лицо исчезло, вместо него появился потертый верх его кепки, такой потертый и сплющенный, что казалось, будто Джонсон цеплялся за все потолки. — Знаешь… я надеялся, что ты не подумаешь, будто я навязываюсь, вмешиваюсь… — говорило его скрывшееся лицо.
— Нет… — начал я неуверенно.
— Потому что я просто хочу помочь тебе, понимаешь? Раз я могу помочь, так и правильно будет, если…
— Ну да. Верно, папаша.
— Ты не сердишься?
— Нет, — сказал я с сердцем. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Так, значит, до завтра.
— До завтра, — повторил он. — В одиннадцать.
— Спасибо за все.
— Не за что, Артур. В любое время. В любое время, когда понадобится.
Он стоял и ждал, чтобы я закрыл дверь.
Миссис Хэммонд убиралась на кухне. Я долго потом помнил особенное выражение, которое было тогда у нее на лице.
— Раз огонь горит так сильно, не стоит зажигать свет, — сказала она.
— Я хочу только отдохнуть, — ответил я. — Мне все равно.
Я сидел около камина и молчал.
— Почему вы не идете в свою комнату, если устали? — спросила она, увидев, что я достаю «Кровь на брезенте»: голос у нее был какой-то сдавленный. По ее лицу и фигуре пробегали отсветы огня.
