«Как звали любимого архитектора Гитлера?» — «Альберт Шпеер», — спокойно ответил Шторм. «Как звали адмирала, которого фюрер считал своим преемником?» — «Дёниц», — сказал тот не моргнув глазом. «Ну, это знают и те, кто ничего не знает. А скажи-ка мне: как звали немецкого военачальника, который брал Крым и Севастополь, а позже был назначен вывести Шестую армию из окружения под Сталинградом?» И Шторм с ледяным спокойствием ответил: «Ты про фельдмаршала Эриха фон Манштейна?» И тогда-то в душе Колбейна проснулось уважение. Такой знаток не может быть полным болваном!
Но окончательно мы оценили его важность, только когда он уехал. Вот незадача! Переехал куда-то далеко, туда, где рабочий скот упивается своим мещанством и никто ни в чем не смыслит. А? Бедный Шторм. И мы бедные, потеряли такой общий дом. Мы вдвоем, я да Иси, пошли помочь ему красить. Гостиная была какая-то коричневая. Оранжевый аксминстерский ковер во всю комнату. Пытались спасти, что могли. Да еще и предки жены сверху. Измученные трудяги. Спустился мужик, водопроводчик или типа того, толстый и сутулый, с одышкой. Мы тут же нарекли его Быком. «Это что такое? — спросил он. — Хотите все черно-белым сделать?» — «Послушай, мил-человек! — сказал я Быку. — Господи, can’t you hear my heartbeat[2] — Разве не знаешь, что мир черно-белый еще стоит?» Он уставился на меня, разинув рот. Как баран на новые ворота! А потом к Шторму поворачивается: «Что он сказал?» — «Да так, срифмовал тут немного!» — пояснил я. Оценив ситуацию, решил не лезть на рожон. Ведь Шторму-то нужно где-то жить. Рожать детей и все такое. В общем, не стал выпендриваться…
Но сам он не стеснялся потешаться над стариками. Делал все, что в голову взбредет. А иначе и невозможно было. А мы там частенько бывали, всей компанией. Не каждый вечер, конечно, но по выходным мы постоянно устраивали там вечеринки. И на неделе тоже, если вдруг хотелось опрокинуть пару стаканчиков. Своего тестя он иначе как Быком не называл. Даже при Стефании не стеснялся. Да и ей, как я понимаю, было все равно. Я вообще не заметил, чтобы у нее было собственное мнение хоть о чем-нибудь. «А там наверху живут Богиня и Бык? — спросил как-то Кольбейн. — Помнишь, у Кристманна?»[3] Нет, тещу он называл Норной. Например, когда нам был нужен сахар, Шторм говорил: «Стеффа, сгоняй наверх, посмотри, нет ли у Норны сахару». Разумеется, она беспрекословно подчинялась. А еще он безжалостно пародировал Быка. И это было нечто. У него потрясающий талант передразнивать. И хотя популярные исландские пародии — самое убогое зрелище на свете, когда Шторм копировал Быка, это было дико забавно. Я и не воспроизведу. Но это был полный отпад. «Эй-инд!» Как-то так. Обессилев от смеха, мы иногда позволяли ему позвать причину нашего веселья. The real thing![4] И вот он выходит на лестницу. Я уж не помню, как его звали, Торольв или как еще. «Эй, Торольв?!» — орал он. Через некоторое время слышались шаги, Бык спускался и кричал в ответ: «Эй-инд?! Эй-инд?! Ты меня звал?» Мы в комнате, за закрытой дверью, просто впадали в экстаз. Выли от хохота. Эйвинд возвращался к нам. А мужик, поднимаясь к себе, бормотал: «Я этого Эй-инда совсем не понимаю, он вечно пьян».
Однако со временем мы стали бывать там реже. Ведь теперь нужны были деньги на такси. А потом Шторм пошел работать на этот чертов строительный склад. В Коупавоге. Of all places![5] Другие, возможно, тоже женятся, даже начинают вести хозяйство. Для меня это стало почти трагедией, мне казалось, что человека словно похоронили заживо. Иногда я пытался его вытащить, но ведь сказать легче, чем сделать. К тому же он оказался свиньей, чего, разумеется, и следовало ожидать: как же иначе, если человек вырос в свинарнике?
Что за сброд нас окружал?
Я, конечно, встречался с Сёльви Молоком, он мне пару раз сообщал, когда в городе устраивались исландские вечеринки; а еще приглашал нас как-нибудь заглянуть к нему «в коллектив», но это приглашение меня не особо заинтересовало, так что мы не пошли. Потом я познакомился еще с одним исландцем, Кудди Ковбоем, я его так прозвал, потому что он из села, откуда-то с запада, и говорил, как деревенский старикан, хрипло, пришепетывая, и вечно ходил в исландском свитере, небритый и сгорбленный, будто от тяжелой работы, хотя на самом деле он был самым обычным городским пьяницей, который к тому же пристрастился к гашишу, — я часто пил с ним пиво. Он жил со старухой с несколько грубоватыми чертами лица, да-да, именно со старухой… ей было чуть за тридцать, однако выглядела она старой, особенно когда зимнее солнце светило утром в окно гостиной. Звали ее Йона. Сам он устроился на работу, на какой-то ковровый склад, и, как мне показалась, прекрасно там себя чувствовал, однако вскоре бросил и стал жить на пособие, пил пиво и курил травку, среди всего этого студенческого сброда он был словно выброшенный на берег кит — ему бы на самом деле загонять овец, хлев чистить или что-нибудь в этом духе, такой он весь грубый и небритый, в своем исландском свитере и с «Кэмелом» во рту… Когда я только приехал, иногда выпивал с Кудди, так, чтобы уж не одному; он иногда заразительно смеялся, но был чертовски вульгарен и нес какую-то скучнейшую чушь! Я ставил ему музыку, и многое ему нравилось, но он никогда не запоминал, что это было. Как-то пришел с магнитофонной кассетой и попросил меня записать одну интересную песню, «ну, ты помнишь, мы слушали ее в субботу». В ту субботу я ставил ему порядка сорока мелодий, нам пришлось послушать все еще раз, и наконец мы нашли — оказалось что-то всем известное, «Кинкс» или типа того. Я записал. «Что, хорошая кассета?!» — спросил он; Кудди трудно было произносить несколько слов подряд, он начинал втягивать воздух, остатки которого со свистом выходили на последнем слове. «Я попросил у продавщицы хорошую кассету! Она дала эту, у-у-у, — он старался что-то прочесть на обложке, — смотри, тут написано, у-у-у, лоу ноус[6]!» И правда, на той непримечательной кассете из супермаркета было написано, что она «low noise».
У них со старухой все кончилось примерно через год после моего приезда, она укатила в Исландию, как я понимаю, расстались они вполне мирно, но Кудди решил бросить квартиру, которую снимал, и переехать в комнату. Попросил меня помочь перевезти вещи. Сказал, что ставит ящик пива. Мы провозились целый день. Это, конечно, не страшно. Несколько ящиков с тряпьем, грязные трусы. Я поразмышлял о том, что вот трудится человек больше пятнадцати лет, а так, черт возьми, ничего и не нажил! Он и сам это понимает — перетащив несколько пакетов и ящиков, пару матрасов и грязное одеяло, мы сели выпить пивка в его новой комнате, Кудди принес бутылку и «Кэмел», посмотрел на свой хлам красными от непрекращающегося похмелья глазами и говорит: «Подумать только, и это все, что у меня есть!»
Я лишь рассмеялся. Хохотал как безумный. И его лицо прояснилось, а когда мы выпили еще немного, Кудди захотел мне непременно что-нибудь подарить, отблагодарить за помощь. «Слушай, может, у тебя матраса нет?» Матрас мне был не нужен, особенно тот старый, на пружинах и с грязными пятнами, который он пытался мне всучить. «Не-е, — сказал я. — Дай лучше еще пива, а свое имущество оставь себе». Но он не сдавался, вероятно, ему пришлось по душе то, что я так искренне смеялся над его нищетой, и поскольку кроме этого грязного матраса ему нечего было мне предложить, Кудди сказал: «Ничего страшного! — и, послюнявив кончики пальцев, принялся тереть самое большое пятно, — это же просто кровь моей Йоны!»
Поначалу я общался в основном именно с ним. Кого-то послал, например, того старого хиппи-коммуниста из дома напротив; бедолага, звали его Йон Безродный; жил он с какой-то бабой и ее детьми; старался произвести впечатление человека одаренного и образованного, читал датскую газетенку «Информасьон», вроде как коммунистическую, писали там талантливо, но скучно; вокруг него, собственно, жили одни турки, так уж получилось: турки и Йон Безродный с семьей, и Йон всегда старался вести себя с турками дружелюбно и открыто, хотел узнать их поближе, приглашал к себе на ужин, угощал копченой бараниной и прочей исландской едой, которую ему присылали из дома, хотел познакомить их со своей культурой и познакомиться с их обычаями; может, даже пикшу готовил с растопленным нутряным жиром, приглашал их на баранью голову и кровяную колбасу; он, естественно, надеялся, что и турки позовут его с семьей на что-нибудь национальное, но так и не дождался; а позже я узнал, что ему из турок и слова не удавалось вытянуть, они просто приходили, жадно ели и уходили, даже не попрощавшись… Естественно, там было один сброд, и этот несчестный Йон Безродный, который хотел дружить со всеми, даже со мной; но я так и не сходил к нему в гости, мне там нечего было делать, я только несколько раз посылал к нему Стеффу или детей, когда нам нужен был сахар или что-нибудь еще; но лично не хотел общаться с этим человеком…
