— Васька? Пачин? — обрадовался Евграф.
— Я те говорю! Пашкин брат, а твоей бабе племянник. Так что ты угодил как раз к свадьбе. Тонькины братаны уж и солод на пиво смололи… В Шибаниху как шьет, чуть ли не ежедень…
Кричал Ванюха на весь лес, рассказывал, а к телеге не подходил. Старый армяк да и штаны, разопревшие от пота, нагретые солнышком, издавали золотарский дух, даже лошадь назад оглядывалась! Евграфа снова будто в кипяток опустили, покраснел от стыда, но тут и крики шибановских косарей послышались за кустами. Нечаев с торжеством подъехал к большому сенокосному пожогу. Над огнем в котле кипел «чай», заваренный смородиновыми ветками. Нечаев побежал к шибановским сенокосникам. Он за руку поймал Палашку Миронову:
— Гляди, кого я тебе привез!
Евграф и сам косолапо побежал навстречу дочке. Котомка болталась у него на одном плече, в дрожащей руке он держал лопушок с земляничными ягодами и боялся его рассыпать. Палашка охнула, бросила грабли:
— Господи, Царица Небесная… Тятенька! Ты ли это?
Она кинулась к отцу на шею и заревела на весь лес.
— Вот, Витальке ягодок насбирал, — бормотал Евграф. — Нет ли его тутотка… Это… девушки-то?
Кулек с красными земляничниками, сделанный из листа лопуха, рассыпался…
Шибановские косари, человек под сто — мужики в белых без поясов холщовых рубахах, цветастые бабы и девки, отбиваясь от оводов, побросали топоры, грабли, носилки, новые стожары. Все побежали глядеть приезжего, все окружили Евграфа Миронова. Одна Самовариха тюкала за перелеском топором, не обращая ни на кого внимания. Но вот и та почуяла новость, остановила работу, растрепанная, побежала на шум к пожогу. Судейкин, в берестяных ступнях на босу ногу, в одних портках и в белой рубахе, первый после Палашки заприплясывал вокруг Евграфа, подскочил и потный Володя Зырин. Евграф со всеми здоровался за руку.
Людка Нечаева плакала вместе с Палашкой.
— Да не реви, не реви, Палагия! — успокаивала она Палашку, а сама промокала слезы рукавом рубахи.
— Приехал, дак и слава Богу, реветь нечего.
— Евграф да Анфимович, пешком со станции или как?
— Ну, топереча и Роговых выпустят! Не видел там Роговых-то? Но лучше бы не вспоминать Роговых: зарыдала, присев на камень, Вера Ивановна.
Евграф не ждал, что люди будут так радоваться его возвращению. Не успевал отвечать на вопросы, гладил по голове ревущую дочерь. Нечаев шумно объяснял, как и в каком месте он увидел Евграфа, как тот босиком собирал землянику. Так рассказывал, словно сам он и был Евграф Миронов! Тут Палашка круто остановила свои причитания:
— Ой, тятенька! Это пошто от тебя экой нехорошей дух-то идет? Как из нужника…
Евграф смутился, зашмыгал носом и простодушно промолвил:
— Так ведь… нужник и есть… А я уж видно привык, сам-то не чую…
И рассказал, как зарабатывал деньги, чтобы уехать из Вологды.
Люди сочувственно охали. Под конец он объяснил, где пришлось ночевать, как устроено в городе отхожее место…
— Да ну? — удивился Судейкин. — А я-то, дурак, думал, что в городах и в нужник люди не ходят… Особенно дамочки. Тюрьма, думал, есть, а нужников нет. А вишь оно! Тоже, значит, посещают. Ну, ты молодец, Анфимович, все доподлинно изучил и все городское дело прошел, вот бы и Куземкину так…
Палашка и подвода Нечаева уже влекли Евграфа все ближе к родной деревне. Порывом теплого ветра отнесло клики косцов, возбужденных возвращением Евграфа. Чем-то праздничным так и повеяло на лугах шибановского колхоза. Праздничной была и большая изба Самоварихи. Но ойкнула и заплакала жена Евграфа Марья, отпустила ребеночка с рук и запричитала точь-в-точь теми же словами, как причитала на покосе Палашка.
Евграф обнял жену, заплакал и сам, потом застыдился и дрожащими пальцами начал развязывать котомку с радужным расписным петухом.
«Виталька» стояла около шестка, держа палец во рту. С испугом глядел ребенок на незнакомого дядю. Ей показалось, что дядя этот обижает и маму, и бабушку. Она долго крепилась, чтобы не зареветь, наконец не выдержала, и звонкий, самый звонкий детский крик огласил обширную Самоварихину клетину.
— Не реви, андели, не реви, это ведь дедушко! — успокаивала ребеночка подоспевшая из лесу Самовариха. — На-ко вот, я тебе ягодок принесла.
Евграф пожалел, что рассыпал на лугу свою землянику. Радужный расписной петух, извлеченный из вонючей котомки, успокоил вроде бы всех сразу, и все начали хвалить петуха. Евграф осторожно вместе с петухом и Самоварихиными «ягодками» пробовал взять девочку на руки, но та испугалась еще пуще.
— Ну, ну… Марьюшка, не бойся… Матка, как записали отчество-то?
— Да как! — наливая самовар, отозвалась жена. — Знамо как, Николаевна. Оно ведь, Анфимович, никуды и не записывали. По ею пору не крещеная девушка…
Палашка проворно побежала топить баню. Девчушка была вылитый Микуленок.
* * *
— Ох, матка! — вздохнул Евграф, когда Самовариха убрала со стола и опять ушла в лес к осеку. — Видно, не ты одна Бога-то за меня молила. Вишь, выбрался из самого пекла…
— Живой, здоровый, дак и ладно, — сказала Марья.
— Не больно живой-то… Побывал я во многих руках, и в совецких и во многих шпанятских… Эти почище всех. Думал, и ребра переломают…
— Господи, дак это кто экие?
— А не спрашивай, Семеновна, легче серчу!.. Это вроде братанов Сопроновых. Нет у таких ни стыда, ни совести… От брата Данила бывала ли висть какая?
Марья отпустила с рук внучку и опять молча запритрагивалась к ситцевому головному платку. И стало ясно Евграфу, что Данила Пачина дома нет, скорей всего никогда уже и не будет.
— А от Гаврила-то Насонова письма не было?
— Не знаю, Анфимович, вроде не было. От Пашеньки приходили две или три грамотки. И осенесь и зимусь. Читала Верушка-то… Да уж больно далеко бедного утонили. Приходило и от Ивана письмо, сперва-то…
— От какого Ивана? — все еще не мог догадаться Евграф. — Про какого Ивана баешь? Неужто и Пашка посажен?
— Да ты что, батько, разве не знаешь? — Марья стала похожа совсем на старуху. — Разорили ведь все семейство! В казенный дом обоих мужиков отправили, Ивана и Павла. А дедко вон в лесу и живет. Сережка да Олешка ходят по миру вмистях с Оксиньюшкой… Вот до чево нас довели-то…
Марья снова заплакала.
Евграф был потрясен всем, что услышал про шибановскую родню. Нечаев не успел рассказать ему об аресте Ивана Рогова.
— А Василей-то? Правда ли, что на Тоньке ладит жениться? — тихо спросил Евграф после долгого и мучительного молчания.
— Правда! — Марья перестала плакать, платком промокнула глаза. — Ночует у Славушка в Ольховице, а сюды бегает ежедень.
Евграф только крякал, вздыхал да сдерживал матюги, когда Марья рассказывала про братанов Сопроновых и Куземкиных…
Прибежала Палашка из бани, велела скидывать и все верхнее и все исподнее:
— Маменька! Я и пинжак замочила в лужу, отмокнет, дак буду толочи в ступе. Баня протопится, дак ты трубу задвинь и корову застань, когда скотину пригонят. Ой, а вить девушка-то у нас одна осталася… Чево, андели, там в куге-то притихла? Тятенька, ты погляди за ней, пока маменька баню справит… Скорехонько надо окутывать, а я косить побегу…
Палашка увела Марью сперва за порог, потом еще дальше куда-то.
Девочка опять стояла у печи. Ее тянуло жевать печную глину. Евграф начал подманивать «Витальку» от Самоварихина шестка поближе к себе:
— Иди, матушка, иди-ко к дедку-то…
Странные чувства испытывал сейчас Евграф Миронов! Лицо девочки и с боку и прямо сразу напоминало Евграфу проклятого Микуленка. Но такое маленькое, такое беззащитное крохотное существо вызывало и жалость, и нежность. Куда теперь денешься? Ребеночек-то не виноват, что рожден незаконно… Правда, опять девка… Как и тогда, в молодости, когда Марья принесла Палашку (Евграф ждал сына и уже имя ему дал). Как и тогда, много лет назад, он испытал обиду на свою судьбу, но куда от судьбы денешься? Некуда. Вон у Павловой женки Веры Ивановны, говорят, родился уже второй мальчик. Нынче безотцовщина тоже… Где вот он, отец-то? Может, нет и живого. А эта и при живом отце сирота…
Он пробовал заглушить обиду, но заглушить не мог. Он знал, что все равно Микуленок на Палашке не женится, что он, Евграф Миронов, навек опозорен, что одно дело сирота, другое дело ребенок пригулянный… Позора не смыть и в третьем колене.
Игрушечный петух растопил наконец крохотное сердечко ребенка. «Виталька» заулыбалась и приблизилась к деду. Он погладил ее по головке, затем поставил на грязную, широкую свою ступню. Чтобы заглушить обиду, начал качать девочку на этой грязной босой ноге и спел:
Тень, тень, потетень,
Выше города плетень.
На широком на лугу
Потерял мужик дугу,
Шарил, шарил, не нашел,
Без дуги дамой пошел…
Тем временем солнце садилось за шибановскими домами. Из поскотины возвращалась, мычала скотина. Овцы блеяли у крылечка, а баб никого не было… Но вот пришла Марья-жена и сразу опять с причитаньями срядилась доить Самоварихину корову:
