Ознакомительная версия.
– Вроде того. – Ира захлопнула альбом и положила на место.
– Все их болезни – пуля в лоб. Степанова говорила и делала бутерброды.
Положила их на тарелочку, налила чай в чашку, пододвинула к Ирине. Толкнула ее в плечо, Ирина невольно плюхнулась на стул. От подобной бесцеремонности Ирина опешила, а Степанова как ни в чем не бывало велела не морочить голову и пить чай. Продолжала рассказывать:
– Родителей арестовали на последней волне в сорок девятом и скоренько расстреляли. Даже не знаю, как они умудрились меня спасти и в деревню переправить. Не помню ничего. Из всего детства воспоминаний – подбрасывают меня вверх, наверное, отец, дух захватывает, а потом ловят крепкие теплые руки. Бабка тоже толком о них ничего не знала. Только шептала мне, что отец был из больших „партейных начальников, с портфвелем на автомобиле ездил“. „Запомни, – твердила мне, – отец твой Крыницин Иван Порфирьевич, а мать Крыницина Юлия Романовна“.
– Их реабилитировали потом? – спросила Ирина.
„Имею право знать“, – мысленно оправдала она свои вопросы.
– Потом суп с котом. Приехала в Москву, стала справки наводить. А у меня ведь никаких доказательств, что они мои родители. Метрику мне по поповской книге выписывали. За мешок картошки и бутыль самогона поп вписал в свою книгу, что, мол, крестил меня. И только имя по ней у меня настоящее. Бабушка уже умерла, друзья и знакомые родителей мне были неизвестны. Но справку о реабилитации мне все-таки дали. И предупредили, что все документы у дочери Крынициных Марии Ивановны, проживающей по такому-то адресу. Я обрадовалась – руки распахнула и полетела в объятия новоявленной сестры. И приземлилась в милиции, в камере за решеткой с обвинением в хулиганстве. Ты будешь чай в конце концов пить?
– Почему за решеткой?
– После того как родителей арестовали, квартиру сделали коммуналкой. В одной из комнат поселилась семья, которая мебель и прочие вещи присвоила. У них была дочь, моя ровесница. Когда оттепель, реабилитации начались, они заявили, что эта девочка – дочь Крынициных, они ее тайно воспитывали. И все метрики представили, и семейный архив. Берегли, сволочи, на всякий случай. Он и представился. Девочке площадь полагалась. В итоге вся квартира им стала принадлежать. Это я все потом узнала. А сначала с чистой шеей примчалась родственников обретать. Меня они, конечно, в штыки приняли. Аферисткой обзывали и вопили мерзко. Я тоже завелась – слезы вперемешку с матюками: дайте хоть на фотокарточку взглянуть, какое право имеете меня родителей лишать! Ах, ты о правах заговорила, так их тебе в милиции объяснят! Вызвали, забрали меня в кутузку. Я там так ревела, что все бандюки на мою защиту поднялись. Мне пятнадцать суток дали, в институт сообщили. Чуть не выгнали из института, комсомольская организация отстояла.
– Фантастично звучит: чтобы люди ради квартиры собственную дочь за другую выдавали…
– Самое фантастичное, что я ей потом отомстила. Она меня – в милицию, а я ее – в психушку. Много лет прошло, я уже в министерстве ведущим специалистом работала и однажды оказалась на совещании в отраслевом институте. Идем по коридору, смотрю – объявление о защите кандидатской диссертации Крынициной Марии Ивановны. Она химиком была и у нас защищалась по красителям для льна. А я недавно льнопрядильную фабрику в Белоруссии запустила. Красители эти чертовы – настоящая головная боль. Вот уж воистину – выкрасишь и выбросишь… на прилавок советскому потребителю. Словом, приглашаю я коллег: мол, давайте зайдем, послушаем. Директор – с удовольствием, как же – союз науки и производства. Мария Ивановна меня не подвела. Абсолютная шелупонь ее диссертация – в дерьмецо клею предложила добавить, чтобы запах и цвет сохранить. Я спокойно задала два-три вопроса и печально покивала в ответ на ее щенячий лепет. Но сонное царство разбудила. Академические мухи вспомнили, что жалить умеют. Тем более, что Мария Ивановна была не их родная, а со стороны, и перед нами, министерскими, им хотелось покрасоваться. Словом, утопили Марию Ивановну по самую макушку. Она и краснела, и белела, может, и газы испускала – пропали денежки на заказанный банкет. И в конце вдруг выпаливает:
„Считаю необъективным обсуждение моей работы, так как здесь имеют место предвзятые личные отношения“. Все удивлены: какие личные отношения? Она на меня пальцем показывает и заявляет:
„Вот эта женщина пыталась доказать, что я – не я, а она… вернее, она – это я, а мои родители – это ее родители, то есть ее родители – это не мои родители, и вообще она квартиру у меня хотела отнять“. Я плечами пожимаю, народ в изумлении, тихо обсуждают, кому психушку вызвать. И ведь увезли диссертантку, прямо в Кащенку.
– Здорового человека, между прочим.
– Ну да, хорошего, честного, бескорыстного, большого ученого.
Слушая Степанову, Ирина машинально, чтобы занять руки, отщипывала кусочки от бутерброда и отправляла в рот.
– Что ты клюешь как птичка? – скривилась Мария Петровна. – Ешь по-человечески. Икру любишь? У меня есть баночка, открыть?
– Нет! – громче, чем следовало, будто уличенная в воровстве, отказалась Ирина. – Не люблю икру!
С нелепой поспешностью она отодвинула тарелку. Глупо! Полбутерброда съела и не заметила! Оскоромилась! Ладно, не будем изображать брезгливость. Тем более, что пить хочется. Ирина отхлебнула чай из чашки.
Мария Петровна ободрительно кивнула:
– Ты, значит, жалостливая?
– Вовсе не жалостливая. Но я считаю, что человек должен нести наказание за свой поступок, а не получать божью кару. Если карманник украл кошелек, его надо судить. А кирпич, упавший ему на голову, – не кара, а случайность. Даже собаку наказывают за проступок сразу – больно и основательно. И она знает: так делать нельзя, будет плохо.
– Но мы-то люди, не животные. У нас, кроме рефлексов, сознание имеется.
– Некоторым как раз здоровых рефлексов и не хватает.
– Не скажи. Мой муж был удивительным человеком. Сильным, щедрым, очень теплым в общении. Люди просто пьянели рядом с ним, и казалось, ты – лампочка, а он – батарея, будет он, и ты будешь гореть вечно. А потом – бац, инсульт, темное пятно в голове размером с куриное яйцо. Врачи говорили: еще полмиллиметра – и было бы несовместимо с жизнью. Но только то, что с ним стало, тоже было мало совместимо с жизнью. Одни рефлексы: ел, спал, под себя ходил и целыми днями орал: „Хочу бабу, дайте мне немедленно бабу!“ Представляешь? – А такой был умница! И чтоб по бабам таскаться, в жизни не было. Я сиделку не могла к нему нанять. Пробовала. Придут, хихикают, как с дурачком с ним разговаривают, увертываются, когда он здоровой рукой под юбку к ним норовит залезть. Не могла этого видеть. Сама ухаживала. В Библии сказано о смерти тихой и непостыдной. По-моему, такой не бывает. Любая смерть – отвратительный и гнусный акт. Ты видела, как люди умирают? Смерть видела?
– Видела.
– Тихую и непостыдную?
– Благодаря медицине сейчас любая смерть тихая, в страшных агониях никто не мучается. А непостыдная… Вы о муже сокрушаетесь. Но те люди, что от рождения слабы умом, телом, калеки, инвалиды, – выходит, у них и жизнь постыдная?
– Ты меня милосердию не учи. Милосердным можно быть по отношению к другим, а не к себе. Вот скажи, когда они умирали, не было у них чувства сокрушительного унижения? Беспомощность, распад, гниение, мучения бессмысленные, потому что сделать ничего не можешь, – все это ужасно и, стало быть, унизительно. Сама по себе смерть, уход в небытие не страшны, а вот постыдство беспомощности – каково его переживать на финише? Мне однажды воспоминания медсестры-фронтовички попались в руки. Она пишет, это только в кино показывают смерть благородную и возвышенную. А у нее на руках солдаты умирали с воплями и проклятиями. Они кричали, что жить хотят, выли, кусались и проклинали весь белый свет. Думаешь, они в этот момент думали о солнышке восходящем, о девушке, которая другому достанется, о полях некошеных и далях лесных, о Родине, о Сталине? Черта с два! Они бесились оттого, что проиграли, а побежденный всегда унижен.
– В соревновании с жизнью еще никто не вышел победителем.
– Правильнее сказать, в соревновании со смертью.
Мария Петровна встала, подошла к холодильнику, достала баночку черной икры. Открывая ее консервным ножом, думала о том, что икру фасуют по три ложки, а стоит как золотой песок. Скоро по икринкам продавать будут, измельчала жизнь. Мария Петровна вернулась за стол, сделала бутерброд и положила на Ирину тарелку.
– Ешь! Людей, которые не любят икру, не бывает. И в смерть, я тебе доложу, никто не верит. Ты веришь?
– Я ее видела, – ответила Ира. Несмотря на похоронные разговоры, у Иры пробудился аппетит. В животе противно заскулила голодная судорога. Семь вечера, пообедать не успела, утром выпила чашку кофе – весь рацион. Черная икра пахла всеми деликатесами, вместе взятыми.
Ознакомительная версия.
