Так я пошел искать секретаря, товарища Тощего Ян келе. Он таки был очень худым, поэтому все его звали просто товарищ Тощий. В конце концов, после двухчасовых поисков, когда я уже был готов сдаться и все бросить, я нашел его в кибуцной прачечной. Без долгих предисловий я вывалил ему все начистоту. «Послушай» — сказал я, — «я забираю Мишу Бухенвальда с собой в Тель-Авив, чтобы здорово насолить немцам».
Ну, потом я рассказал ему всю историю, кроме того, что в ней глубоко замешаны израильские стратегические интересы, потому что эта информация была строго секретной, понял? Я не мог ему сказать, что операция задумана в целях государственной безопасности и на благо Длинной Руки и вообще всего еврейского народа. Давай смотреть правде в глаза, не говоря о реальной подоплеке, об интересах спецслужб и всего еврейского народа у меня не было ни малейшего шанса убедить Тощего, потому что эти люди — тупые расисты, они плевать хотели на человека с плохими манерами. Так он прямо мне ответил: «Брось ты эти глупости и оставь в покое товарища Бухенвальда. Дай ему наконец, возможность посвятить свою жизнь кибуцному курятнику».
«Шта?» — орал я, — Совсем спятил? Мы говорим о музыкальном гении, о Моцарте баяна, Бетховене мазурок, Моцареле клейзмерской музыки. Как ты смеешь пачкать его в своем вонючем кибуцном курятнике?»
И только наоравшись вволю, я заметил, что тощий плачет, как младенец, так я спросил его: «Чего ты плачешь, товарищ Тощий?»
Так он сказал, что ему грустно.
Так я спросил его: «Отчего тебе грустно, товарищ Тощий?»
Так он сказал, что ему грустно, потому что он предвидит скорый крах мечты о коммунистическом хозяйстве, основанном на принципах всеобщего равенства.
Зри в корень, этот тупой товарищ Тощий еще тогда в пятьдесят дремучем году понял, что было что-то гнилое в социалистических идеалах и революционном обществе. Бедный товарищ Тощий никак не мог успокоиться, так я подошел и обнял его и стал петь известную колыбельную восточных евреев, которую мне пела мама, когда мне было грустно.
Баю-бай, милый Тощий
Глазки закрывай
Засыпай скорей, малютка,
Баю-бай
Засыпай
Баю-бай
Через три минуты он уже сопел и храпел как турецкий локомотив, улыбка глупса расплылась на его тощем лице. Я осторожно уложил его на тюки с чистым бельем. Я уже выходил и тут прямо перед дверью, слева, заметил большой серый мешок с синей надписью: «Для грязного белья кибуцниц».
Bay, мозги у меня закипели, а зубы принялись отплясывать румбу. Понял, куда я клоню? Это меня окончательно... как бы это сказать... Понял, куда я клоню? Я был чертовски любопытен. Чуток приоткрыв дверь, убедился, что снаружи никого не было. Проверив, что все чисто, я закрыл дверь и запер на ключ. Товарищ Тощий храпел, как дохлый верблюд. Я просто плавился от любопытства—наконец увидеть, что носят кибуцные девчонки под своей глупсовой синей спецовкой. Признаюсь, я просто с ума схожу от запаха женских секреций! Это лучшие духи на этом дурацком свете, даже лучше чем хаминадос, которые ты мне принес с утра.
Не поверишь, только я стал балдеть по-настоящему, только добрался до миленьких кокетливых трусиков, тут, как гром среди ясного неба, просыпается эта сука товарищ Тощий и начинает орать как псих недорезанный. Он орал так громко, как будто всерьез думал поставить меня впросак или накликать серьезные проблемы на мою голову. Я сразу сказал ему, что положу все трусы обратно в мешок, сейчас же сяду в машину и уеду в Тель-Авив, и он никогда меня больше не увидит, так что можно считать, что ничего не случилось. Но он ничего не хотел слышать. Он стал мне угрожать, что всем расскажет, чем я занимался. Он сказал, что так этого не оставит, а пойдет в полицию, в газеты, в Партию. Только когда я понял, что он не оставил мне иной возможности, я зашел ему за спину и зажал в тисках мощного полунельсона. Я спросил его, собирается он заткнуться или как. Он таки отказался, а я таки сломал ему шею. Сложил его тело в мешок для грязного белья товарок. Положил мешок в багажник и покинул кибуц, по дороге на Юг в.сторону веселого Тель-Авива.
Берд: Стоп-стоп. Вы что, хотите сказать, что так вот от него избавились? Абсолютно хладнокровно? Я не уверен, что правильно вас понял.
Аврум: Почему ты говоришь «хладнокровно»? Посмотри на меня, или я похож на убийцу? Или я какой-то уголовник? Я сломал ему шею в очень специфических обстоятельствах, когда он стал поперек дороги соображениям государственной безопасности и глобальным интересам еврейского народа. И вообще ты говоришь, как все леваки и ашкенацики[15]. Вы всегда обобщаете и сводите до дурацких ходульных определений: «убийца», «резня», «военные преступления», «свобода слова», «политкорректность» и Бог знает, что еще... Уймись, ты, жопа, сиди смирно и расслабься. Я делал то, что делал, только для того, чтобы такие тухлые вонючие гуявы, как ты, могли спокойно расти в мире!
И я скажу тебе еще что-то: если уж ты проделал весь этот путь и теперь сидишь в моей камере, задавай свои вопросы и даже не думай встревать со своими тупыми замечаниями в историю моей жизни. Мне на тебя насрать, претенциозный пацифист-придурок!
Ну так вот: по дороге в Тель-Авив я свернул в одну из фруктовых рощ в районе Нетании. Остановил машину и нашел прелестное местечко. Вырыл небольшую ямку—он был такой тощий, что больше и не понадобилось. Там я его и оставил. Вот и все. И больше нету товарища Тощего!
Берд: Ушам своим не верю. Этого не может быть!
Аврум: Ты опять начинаешь. Поверь мне, и я обещаю, что расскажу тебе много историй, которых еще никто никогда не слышал.
Два дня спустя кибуц погрузился в хаос. Товарищ Тощий бесследно исчез, и не было больше генерального секретаря, который бы говорил, что надо делать и когда. Другими словами — полная анархия. Еще через три дня Бухенвальд сумел-таки элегантно улизнуть, и появился у меня в Тель-Авиве. Вместе мы создали «Сионфон» — самую успешную и знаменитую звукозаписывающую студию в Израиле.
Дани
Время шло, и я научился ценить этот странный поток молоденьких девушек, текущий через мою уборную. Задним числом я понимаю, что мне всегда нравились пикантные ситуации и сложные композиции. Мне нравилось, когда женщина возбуждает в моем сознании когнитивный диссонанс. Вещи, которые на самом деле мне вовсе не подходят, всегда возбуждали мое любопытство. В музыке, в искусстве, в поэзии и вообще в эстетике в целом все дело сводится к несостыковке.
Поэтому, когда я встретил ее после концерта во франкфуртской опере, я сразу понял: это Она. Впервые в жизни я понял, что такое любовь. Во-первых, она была старше нервных анонимных девиц, выписывавших вокруг меня бестолковые круги. Женщины склонны противопоставлять зрелость и красоту, поскольку сдуру отождествляют миловидность и юность. Я должен сказать, что считаю с точностью до наоборот. Уже тогда я точно знал, что предпочитаю зрелую женственность. Я люблю наблюдать, как жестокая рука природы сбивается под натиском страсти. Должен отметить, что и теперь, на склоне лет, я все еще чувствую смутное волнение, глядя на тень морщин в складке губ или сеточку вокруг глаз. Я думаю, что увядание лишь усугубляет вечную женственность.
Когда она вошла в мою комнату, я очень удивился, поскольку попросил Аврума в этот день поискать каких- нибудь увечных: с ампутированными конечностями, на костылях, в инвалидных креслах, девушек с огромными шрамами или убогих, — словом, радикальные варианты. Я в самом деле искал чего-то из ряда вон выходящего, что способно потрясти мою душу. Я страстно хотел увидеть, как поведут себя мои сексуальные импульсы перед лицом жалости и сострадания.
Пока я нервно ожидал встречи с разбитой красотой, Она появилась в проеме, покачиваясь на высоких каблуках. Я скрупулезно рассматривал ее тело на протяжении более чем целой минуты. Я сразу заметил, что она не увечная и не калека, но, полагаясь на добросовестность Аврума, все еще искал скрытый шрам или открытую язву. Я пригласил ее войти, но она не ответила. Просто хранила молчание. Я подумал, может, она немая? Все это время она неотрывно смотрела мне в глаза, а я безуспешно искал скрытые дефекты ее безупречной внешности.
В конце концов наши глаза встретились, и я был потрясен. Мне больно, будто это было вчера. В этот момент она покорила меня навсегда. Эта женщина похитила мою жизнь. Я вам точно говорю, все женщины — ведьмы. Они могут похитить душу силой своей воли, своим вкрадчивым взглядом, своим жадным взором. Они властвуют над миром при помощи метафизической боли, которую проецируют на бесконечные расстояния.
