Но мой друг не может быть евнухом, разве мог бы я сдружиться с евнухом. И хотя у него длинные волосы и тонкий, как волосы, голосок, так проколоться я не мог. Что же, я не отличу мерина от боеспособного коня?..
Ага, — доходит до меня наконец, — все-таки эта женщина Женя никому не принадлежит. И она вовсе не царская особа. Тогда становится понятно, почему все мужчины увиваются вокруг нее.
Но, в следующую секунду решаю для себя я, если эти мужчины еще и не евнухи, они ими скоро будут. Клянусь стягом своего хана.
Резким движением я достаю нож, одновременно нажимая на кнопку. Раздается глухой щелчок выскочившего лезвия. Евнухи, смеющиеся басом, затихают. Я отсекаю от виноградной грозди самую крупную виноградину. Она похожа на изумруд. Ей нужна коралловая оправа. Ей нужно рубиновое обрамление. Ей нужно жемчужное окружение-ожерелье.
Я протягиваю ладонь женщине Жене. Виноград-изумруд на моей ладони. Другую ладонь я подношу к сердцу в знак своего уважения. Я слышу стук. Если сейчас она мне откажет, я не знаю, что с ней сделаю. Я смотрю Жене в глаза. Сердце мое бешено скачет.
Но нет, она берет мою виноградину прямо губами с ладони. Затем перекатывает ее в губах. Ее губы — кораллы. Ее зубы — жемчужное ожерелье. Это должно успокоить мое дыхание… Хоть чуть-чуть…
— Почему у тебя получилось? — спрашивает меня друг, когда мы всей толпой выходим на улицу.
— Что получилось?
— Почему она взяла из твоих рук виноград, а шоколаду отказала? — мой друг запинается.
— Ты что, переживаешь? — ерничаю я.
— Но шоколад же вкуснее…
— А при чем здесь вкус?
— Да, да, — быстро сбивается Димон на философское бормотание, — ты симпатичнее меня, — моему другу свойственно философствовать.
— А при чем здесь вкус? — я талдычу одно, а сам краем глаза слежу за женщиной Женей.
— Что же тогда, черт возьми? Ведь ты ничем не проявил себя. Не пел, не спорил, как я… — продолжает заикаться Димон.
— Все дело в оружии, — говорю я. — У меня в кармане был нож.
— Ну и что?
— Оружие украшает руку. Рука с оружием украшает грудь. Все это украшает подбородок и скулы. Но дело не в красоте, а в глазах. Женщины любят воинов. Женщины любят, когда их могут прокормить и защитить. Потому что женщины любят своих детей. Вот так. Все дело в глазах и в оружии.
Боковым зрением я замечаю, как женщина Женя на остановке быстро говорит шаманам и евнухам «до свидания» и прыгает в захлопывающий двери троллейбус. Я кидаюсь за ней, но поздно. Нет, не поздно! Я хватаю троллейбус под уздцы и со всей силы тяну их к земле. В таком положении троллейбус никуда не пойдет. Троллейбус — он, как конь, но ни один конь не сможет двинуться вперед в таком положении.
Через пару секунд ко мне подлетает водитель. Он замахивается на меня монтажкой. Я спокойно смотрю ему в глаза и прошу пустить меня внутрь машины.
— Ты что, дурак?! — кричит водитель покорной кобылы, замахнувшись на меня железкой, которая напоминает мне что-то среднее между саблей и стрелой.
Это меня смешит, но я сдерживаю себя.
— Нет, я просто хочу есть и пить. Я хочу быть твоим гостем. Я замерз. Я голоден. Я хочу женщину, — говорю я, спокойно глядя водителю в глаза, — и я хочу быть твоим гостем. Только твой конь сможет согреть меня. И прокатить с ветерком. Только он домчит меня до моей женщины. Только он утолит мой голод.
— Почему именно мой? — каждому водителю нравится, когда хвалят его кобылу.
— Потому что у него прекрасный мотор. А внутри него самая красивая женщина. Но он никуда не поедет, если я не окажусь… — здесь я делаю выразительную паузу, — на нем. И в нем. И в ней.
Водитель сдается. Чертыхается и сдается. Но еще долго после того я слышу, как чертыхается и чихает его троллейбус.
— Куда мы поедем? — спрашивает меня женщина Женя.
— Едем ко мне.
— Нет, лучше ко мне. У меня дома никого нет.
Я молча соглашаюсь, и она отворачивается к окну, потому что нам не о чем больше говорить. Конечно, я бы мог кое-что рассказать о моем хане. Но зачем, когда за меня о моем хане шепчут ей звезды? Особенно вон та звезда, размером с фонарное яблоко, пульсация которой усиливается с каждым мигом, пока я обнимаю женщину Женю за талию. Молча…
— Я сейчас приготовлю ужин, а ты пока прими душ, — говорит мне женщина Женя в то время, как она моет руки, а я пытаюсь положить свою руку ей на ягодицу.
— Но я не могу мыться, — тут же возражаю я, — и не буду. Никогда.
— Почему? — удивленно хлопает ресницами женщина Женя.
— Таков закон.
— Что за закон?
— Закон Чингиз-хана — «Яса».
— Какого Чингиз-хана? — еще больше удивляется женщина Женя. — Какая «Яса»?
Я поднимаю руку и нюхаю свою подмышку.
— Вот — чувствуешь горький запах дыма и степи?
— Не выдумывай, — она резко толкает меня в грудь, да так, что я переваливаюсь через ванный борт.
Впервые в жизни женщина толкает меня в грудь. Это так сильно бесит меня, что я уже готов разорвать ее на части. Вцепиться ей в шею волком. Но страх позора быстро сменяется осознанием того, что рядом нет ни других мужчин, ни евнухов, ни баб. И тут же на меня накатывает волна нежности. Столь быстрая метаморфоза чувств необычна. Новизна меня возбуждает.
А женщина Женя, смеясь, открывает оба крана. Холодная и горячая вода захлестывает меня. Одновременно. Разные силы дерутся во мне, и это тоже возбуждает.
— Не волнуйся, я постираю тебе брюки и рубашку, — хохочет она. — К завтрашнему дню они высохнут. Вот твое махровое полотенце.
Ванна оказалась заполненной в считаные минуты. Но за эти минуты целый ураган мыслей окатил меня с головы до ног. Кто я, куда иду, зачем живу? Неужели я предатель? Неужели мой путь — путь шакала, а не волка? Неужели на мне будет клеймо предателя? Которое не смыть — разве что вырвать с корнем, уничтожив весь мой род. И боги рано или поздно с помощью своих ханов вырвут его с корнем. И правильно сделают.
Я не заметил, как Женя плеснула в ванну мыльную пену, и теперь я даже не вижу своих ног и рук. Неужели меня уже четвертовали за предательство?
Да, больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ванне, моих соплеменников подстерегает опасность. Моясь, я вызываю на их головы молнии великого Тенгри. Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу. Ведь я его ордынник и охранник. Я создан для того, чтобы защищать моего великого хана. Драться за него. И воспевать его.
Я представляю, как мой хан сейчас едет по степи, преследуемый батырами, решившими низвергнуть его. Совершенно один в голой степи. А если хан едет по голой степи один, то это предвестие беды. Ведь даже мальчики-сироты на соколиную охоту в степи никогда не выезжают одни.
Кто он? Я не знаю, не могу разобрать. Может быть, Чингиз-хан или Бату-хан, может, Берке-хан или Узбек-хан. Я хочу увидеть прекрасное лицо своего хана. Хочу увидеть на его прекрасном лице улыбку радости за наши победы. Но сейчас я не вижу перед собой ничего. Мои глаза застилает туман.
И какая разница, кто я такой? Какая разница, кто я вообще, если я способен на предательство. Способен свернуть со своей дороги, отклониться от заданной цели. Способен менять направление своей души, как туча на ветру. Какая разница? Если я не вижу улыбки на лице своего хана.
От одних этих мыслей у меня кружится голова, и мне не надо окна, чтобы понять: на улице разразилась гроза. Я слышу, как клокочет ливень, бегущий по трубам за моей спиной-стеной. И за стеной этой крепости.
Я не один год жил в степи, чтобы отличать настоящую воду от зловонной. Даже с закрытыми глазами я вижу сверкание молний.
— Жень! — кричу я в ужасе. Я кричу «Жень», а не «цох» — «женщина». Это уже странно, я зову ее по имени…
Она влетает в ванную со сверкающим взором.
— Гроза, гроза, настоящая гроза! — щебечет она пташкой в восторге. — Самое время писать стихи. Ты пишешь стихи, ты любишь писать стихи? Я обожаю писать стихи.
— Какие стихи! Дай мне скорее, женщина, какое-нибудь оружие, топор или нож побольше, что у вас в доме есть из оружия?! Скорее! Я должен защищать своего хана, я должен быть в эту минуту рядом с ним!
Женя широко раскрывает глаза.
— Скорее же, это же наказание богов, понимаешь? Боги не терпят промедления!
Я почти физически ощущаю опасность, которая угрожает моему хану там, за стеной. За стеной-чертой, которую мне надо перейти, чтобы оказаться рядом с ним. Но я ведь уже предал его!
— Скорее, — ору я на Женю, — ну же, я должен смыть позор своей кровью!
И тут я вспоминаю про нож, как я мог забыть про свой собственный нож! До чего я докатился, как низко пал! Я бы даже мог потерять его и не заметить пропажи. Какой я после этого воин? — меня бьет злость на самого себя.
