Ее махинации со счетом он обнаружил почти сразу. У нее было немного денег, но их едва хватало на платья. Она зависела от него и решила, что раз уж она не знает, как стать самостоятельной, можно хотя бы скрыть свое зависимое положение. Она просила рабочих обналичивать чеки, а потом говорила, что деньги пошли на хозяйство. Водопроводчики, электрики, плотники и маляры не совсем понимали, зачем ей это нужно, но ее чеки в банке принимали, и они соглашались выдать за них наличные. Когда Фаррагат это обнаружил, он понял: ей просто хочется чувствовать себя независимой. Скорее всего, и она знала, что он знает. А раз они оба знали, то не было смысла уличать ее. В результате были бы только слезы, а Фаррагат совсем не хотел ее огорчать.
— Как дом? — спросил он. — Как там Индиан-Хилл?
Он нарочно опустил местоимение. Не сказал «мой дом», «твой дом» или «наш дом». Пока нет развода, это по-прежнему его дом. Она помолчала. Не стала медленно натягивать перчатки — палец за пальцем, не поправила прическу — не сделала ни одного из тех жестов, которые в мелодрамах выражают презрение. Получилось гораздо хуже:
— Что ж… — сказала она, — такое счастье, когда сиденье унитаза всегда сухое.
Он выбежал из комнаты для встреч с посетителями и бросился к лестнице, ведущей в блок Д. В камере он повесил свою белую рубашку на вешалку и подошел к окну. Стоя у решетки, можно было увидеть две ступеньки у выхода и часть дорожки, которая уводит посетителей из тюрьмы туда, где их ждут машины, такси и поезда. Он ждал, когда они начнут выходить — как официант в отеле ждет, когда распахнутся двери в столовую, как ждет любовник свою возлюбленную, как фермер, чьи поля измучены засухой, ждет дождя, — он ждал так же, не осознавая лишь смысла ожидания.
Они начали выходить — один, три, четыре, два — всего двадцать семь человек. День был будний. Мексиканцы, черные, белые, его жена — светская дама с прической, похожей на колокол, очевидно модной в этом сезоне. Прежде чем прийти к нему в тюрьму, она зашла к парикмахеру. Наверное, так ему и сказала: «Нет, я не на вечеринку. Я еду в тюрьму проведать мужа». Ему вспомнилось, как женщины плавали до Энн-Экбатан — высоко подняв голову, чтобы не замочить прическу. В руках у некоторых посетителей были бумажные пакеты, в которых им вернули то, что они пытались незаконно передать своим близким. Они были свободны. Могли бегать, прыгать, трахаться, пить, покупать билеты на самолет в Токио. Они свободны, но по их обыденному поведению было ясно, что они этого не понимают. По их жестам было сразу видно, что они не ценят своей свободы. Мужчина нагнулся и подтянул носки. Женщина принялась копаться в сумочке — на месте ли ключи? Девушка с сомнением посмотрела в хмурое небо и раскрыла зеленый зонтик. Безобразная старуха промокнула глаза бумажным платочком. Их скованность свидетельствовала о том, что они тоже несвободны, но их несвобода была, в некотором роде, естественной: они не сознавали ее, а наблюдавший за ними сквозь прутья Фаррагат сознавал.
Это была не боль. Боль проста и чиста. Он же чувствовал какое-то жжение в слезных протоках — слепое, неосознанное желание выплакаться. Слезы — это просто, как десять минут онанизма. Ему хотелось плакать, хотелось выть. Он оказался среди живых мертвецов. Нет таких слов, нет живых слов, чтобы выразить это горе, этот разрыв. Он был первобытным человеком, столкнувшимся с романтической любовью. Его глаза наполнились слезами, когда последний человек исчез из поля зрения. Он сел на койку и взял в руку самый интересный, самый отзывчивый, самый ностальгический предмет в этой камере.
— Поторапливайся, — бросил Петух Номер Два. — У тебя восемь минут.
В блоке Д было мало заключенных. В большинстве камер на верхнем ярусе туалеты и замки не работали — эти камеры пустовали. В камере Фаррагата единственное, что работало нормально, это замок, а вот туалет спускал воду самопроизвольно и с диким ревом. Чувствовался дух запустения, говоривший о том, что настали последние дни пенитенциарной системы. Из двадцати заключенных блока Д Фаррагат к концу второй недели сошелся с Петухом Номер Два, Бампо, Скалой, Рогоносцем, Рэнсомом и Теннисом. Это была странная группа. Рэнсом, высокий и красивый, сидел, как говорили, за отцеубийство. Фаррагат быстро понял, что в Фальконере не принято спрашивать заключенного, за что он сидит. Такой вопрос нарушает законы, по которым здесь живут, и к тому же совершенно бесполезен: правду не откроют. Рэнсом был лаконичен. Говорил он только со Скалой — самым беспомощным. О Скале рассказывали все. Типы из какой-то банды проткнули ему барабанные перепонки ножом для колки льда. Потом состряпали обвинение, заплатили судье, чтобы приговор был пожестче, и подарили Скале слуховой аппарат за двести долларов. Он лежал в холщовом мешке, висевшем у него на груди. Аппарат состоял из приемника телесного цвета, трубки, подводившейся к правому уху, и четырех батареек. Рэнсом водил Скалу в столовую, заставлял его носить слуховой аппарат и менял батарейки по мере надобности. Больше он почти ни с кем не разговаривал.
Теннис начал доставать Фаррагата на второй же день его пребывания в тюрьме. Он пришел рано утром, когда заключенные ждали завтрака.
— Я Ллойд Хавершэм-младший, — сказал он. — Слышал обо мне? Нет? Меня тут называют Теннисом. Ты похож на человека, который играет в теннис, поэтому я и подумал, что ты должен был обо мне слышать. Я два раза подряд выигрывал на турнире «Спартанберг». Я второй в истории тенниса, кому это удалось! Учился я, разумеется, на частных кортах. Да-да, я никогда не играл на общественных. Моя фамилия есть в спортивной энциклопедии и в словаре великих спортсменов, я член теннисной академии и моя спортивная карьера была темой номера в мартовском выпуске «Ракетки». «Ракетка» — крупнейший журнал, посвященный теннису.
Теннис говорил так, будто старался навязать ему ненужный товар: и руки, и плечи, и бедра — все было в непрерывном движении.
— Я здесь по ошибке. Бюрократическая ошибка, ошибка банка. Я здесь временно, считай что гость. Через пару дней я поговорю с советом по досрочному освобождению, и меня выпустят. Утром девятого числа я положил тринадцать тысяч долларов во Взаимно-сберегательный банк и выписал два чека на сто долларов каждый, прежде чем те тринадцать тысяч зачислили на счет. Совершенно случайно я воспользовался чековой книжкой моего соседа по комнате, он тоже участвовал в турнире «Спартанберг», но я его обошел, и он мне этого не забыл. И вот пожалуйста: зависть плюс бюрократическая ошибка — чистое невезение! — и человек уже сидит в тюрьме. Но я выберусь. Не пройдет и двух недель. Так что, считай, я скорее прощаюсь с тобой, чем здороваюсь. Но все равно, здравствуй!
Как и многие другие, Теннис разговаривал во сне. Фаррагат слышал, как он спрашивал: «О тебе хорошо заботятся? О тебе хорошо заботятся?»
Бампо объяснил Фаррагату, как было на самом деле. Спортивная карьера Тенниса закончилась тридцать лет назад, а замели его за подделку чека. В то время он работал продавцом в продуктовом магазине. Да, так сказал Бампо про Тенниса, а вот про себя он ничего не сказал, хотя и считался здесь знаменитостью: он был вторым, кому удалось угнать самолет. Он заставил пилота полететь из Миннеаполиса на Кубу. Ему дали восемнадцать лет за похищение людей. Сам Бампо никогда об этом не говорил и вообще ничего про себя не рассказывал. Зато показывал всем крупное кольцо с бриллиантом, а может, и стеклом.
— Двадцать тысяч стоит, — говорил он. Раз от раза цена менялась. — Я бы его продал, я бы продал его хоть завтра, если б знал, что это спасет чью-то жизнь. Попадись мне несчастный, одинокий и голодный старик, чью жизнь спасли бы эти деньги, я бы их ему отдал. Но конечно, сначала убедился бы, что они ему правда нужны, проверил бы документы. Или вот еще, если бы, отдав это кольцо, я мог спасти жизнь какой-нибудь девочки — беззащитной и совсем-совсем одинокой, — я бы его отдал без раздумий. Но обязательно бы удостоверился, что ей в самом деле без моих денег не прожить. Я бы проверил фотографии, свидетельство о рождении и всякие документы. И, убедившись, что мое кольцо — единственное, что избавит ее от могилы, подарил бы его ей через десять минут.
Петух Номер Два рассказывал, что воровал драгоценности в Нью-Йорке, Чикаго и Лос-Анджелесе и был настоящим асом своего дела. Он разговаривал во сне больше других, рефреном звучало: «Не проси ее сбить цену». Он выкрикивал эту фразу с яростью. «Я же сказал, не проси ее сбить цену. Она все равно не уступит, даже не проси». Говорил он чаще не о своих достижениях, а о своем очаровании.
— Знаешь, почему я достиг таких высот? Потому что у меня есть шарм. Потому что я никогда не любил пошлость и глупость. И всегда был готов помочь. Такое я произвожу впечатление. Если меня о чем-то просят, я даю понять, что постараюсь сделать все возможное. Скажут: «Достань мне Ниагарский водопад. Достань мне Эмпайр-стейт-билдинг». — «Хорошо, сэр». Я всегда говорю: «Хорошо, сэр, я постараюсь». Да, я знаю, как себя вести.
