Анаглипта! Именно так называлась древние обои, задубевшие от слоев пожелтевшей белой краски, которой покрыты до самого пола почти все стены нашего дома. Интересно, ее производят до сих пор или нет? Анаглипта. Целый вечер я рылся в памяти, пытаясь найти именно это слово, и вот оно. Почему «глип», а не «глиф»? Вот как, сказал я себе, предначертано мне коротать здесь дни, — препарируя выражения, отдельные фразы, фрагменты воспоминаний, переворачивая их и так, и эдак, словно плоские камни на берегу, в надежде найти, что они скрывают, — и постепенно блекнуть.
Восемь вечера. Вот-вот поднимется занавес, а я не на сцене. Еще одна утрата. Без меня им придется несладко. Когда актер неожиданно сходит с дистанции, бросает спектакль, даже самый прилежный дублер не в состоянии заполнить эту брешь. Актер оставляет после себя некую тень, призрачного персонажа, которого способен призвать к жизни он, и только он один, его детище, уже сбросившее узы обычных монологов и реплик, неподвластное тексту пьесы. Все занятые в спектакле актеры чувствуют это, и публика тоже. Подмена всегда останется жалкой подменой: его никогда не оставит другой, предыдущий образ, угнездившийся внутри. Но тот Амфитрион — ведь я, никто другой![1]
Внизу раздался какой-то шум, и меня молнией прошил страх, так что даже задрожали лопатки и бросило в жар. Я хоть и бессердечный ублюдок, но трусоватый. Поскрипывая половицами, пробрался к лестнице и, стоя среди прочих теней, прислушался, сжимая перила, машинально отметив, как растекается под рукой влажноватый прилипчивый старый лак, покрывающий странно податливое крепкое дерево. До меня снова добрались приглушенные звуки, прерывистый, ненавязчивый скрип. Я вспомнил безымянного зверька на ночном шоссе. Потом нахлынули нетерпение, досада и стыд; я нахмурился и помотал головой. «Господи, да ведь это все полная…», — тут я замолчал, тишина оценила мои слова и насмешливо хихикнула. Незнакомец внизу выругался хрипловато-придушенным голосом, и я снова замер. Подождал немного — скрип скрип — потом осторожно отступил в спальню, а там расправил плечи, сделал глубокий вдох и снова прошествовал к лестничной клетке, но на сей раз совсем иначе — интересно, для кого я сейчас разыгрываю это нелепое шоу? — громко хлопнув дверью, весь уже уйдя в свою новую роль хозяина дома, полновластного владыки в пределах этих стен. «Хэлло?» — бросил я в полутьму по-актерски величественно, правда, чуть срывающимся голосом. — «Хэлло, кто там?» Изумленное молчание и что-то похожее на смешок. Потом чей-то голос обратился ко мне, стоящему наверху.
«Да это я».
Квирк.
Он опустился на корточки в гостиной у камина с почерневшей палкой в руке. Ворошил обугленные останки книг. Повернул голову, любезной миной приветствуя мое появление.
— Должно быть, забрался какой-то пачкун, — произнес он беззлобно. — Или вы сами жгли книги? Это его позабавило. Он покачал головой, прищелкнул языком.
— Вы ведь любите всегда обо всем заботиться.
Застыв у подножья лестницы, я не нашелся, что ответить, и молча кивнул. Невозмутимый сарказм Квирка одновременно ранит и обезоруживает собеседника. Ему, перезрелому мальчику на побегушках у местного адвоката, несколько лет назад по моей просьбе поручили приглядывать за домом. На самом деле, я хотел, чтобы мне предоставили обычного сторожа, а в результате получил Квирка. Он бросил палку в камин и с удивительным проворством поднялся, отряхивая руки. Я давно приметил эти особенные руки, — бледнокожие, безволосые, с пухленькими ладонями и длинными тонкими пальцами, — типичные длани нежной девы прерафаэлитов. Во всем остальном он напоминает морского слона. Массивный, мягкотелый, желтоволосый сорокапятилетний мужчина без возраста — особенность, дарованная пустым людям.
— Сюда кто-то залез, какой-то бродяга, — сказал я с подчеркнутым упреком в голосе, но, судя по невозмутимой физиономии собеседника, пронять его мне не удалось.
— Он оставил после себя не только сожженные книги, — морщась от отвращения, я упомянул о том, что Лидия увидела в туалете. Однако Квирка это еще больше позабавило.
— Точно, пачкун, — сказал он и ухмыльнулся.
Стоя перед камином на коврике, — копии того, что лежит в спальне у кровати, — он чувствовал себя совершенно раскованно, и озирался кругом с лукаво-скептической гримаской, словно все здесь в комнате приспособлено для одной цели — одурачить его, но он не дал себя перехитрить. Его выпуклые блеклые глаза напомнили мерзкое сладкое варево, которое было очень популярно в годы моего детства. На щеке выделялось пятно воспаленной от слишком усердного бритья кожи. Квирк вытащил из кармана изрядно полысевшей вельветовой куртки коричневый бумажный пакет с бутылкой, и с кривой усмешкой продемонстрировал мне.
— Обогреть домашний очаг.
* * *
Мы устроились у клеенчатого стола на кухне и пили, провожая уходящий день. От Квирка так просто не отделаешься. Он примостил свой широкий зад на кухонном стульчике, зажег сигарету, залез локтями на стол, не переставая смотреть на меня так, словно ожидал чего-то особенного, ощупывая изучающим липким взглядом вываренных до бесцветности глаз мое лицо и фигуру как альпинист, проходя не очень сложный, но опасный участок скалы, ищет, за что уцепиться. Он рассказал мне историю дома до того, как здесь поселилась наша семья, — специально изучал документы, такое у него хобби, заявил он мне, собирал справки, обследования, изыскания, показания, дела, все это коричневым по белому, каллиграфическим почерком, все засургучено, прошито, связано ленточками, проштамповано и опечатано. Я тем временем вспоминал, как впервые почувствовал, что захожусь беззвучными незатихающими рыданиями во время киносеанса. Сначала спазм сдавил горло, потом соленый привкус слез, натекших в уголки губ. Был самый разгар зимы, слякотно, начинало смеркаться. Я сумел отпроситься с дневного спектакля, — воплотил безнадежную мечту моего нынешнего юного дублера, плаксы Снивелинга, — и пошлепал в кино, упиваясь беззаботным счастьем освобождения, хотя и чувствовал себя немного нелепо. И вот, как только начался фильм — беспричинные слезы, икота, заглушенные вздохи, я весь трясся, спрятав между колен судорожно сжатые кулаки, горячие капли стекали со щек и впитывались в рубашку. Я был ошарашен, ну и конечно сгорал от стыда и досады, боялся, что сегодняшние невольные товарищи по дневным киносеансам, такие же созерцатели, призрачными тенями теснящиеся вокруг, заметят мой позор, и все же в подобной оргии самовыражения чувствовалась какая-то красота, истовость детского греховного экстаза. Когда фильм закончился, а я, с покрасневшими глазами, выполз в сырую промозглость по-зимнему ранних сумерек, меня словно вытряхнули, прополоскали, выжали, вдохнули свежие силы. С тех пор это стало постыдной привычкой, я плакал дважды, трижды в неделю, в разных кинотеатрах, чем гаже, тем лучше, по-прежнему не понимая, по какой утрате горюю, почему льются слезы. Должно быть, где-то глубоко внутри меня таился колодец скорби, откуда струились соленые ручейки. Распростершись на кресле в переполненной людьми темноте, я выплакивался досыта, пока не чувствовал, что колодец иссяк, а тем временем на широком полотнище экрана передо мной разыгрывалась очередная умопомрачительная история злодейств и фантастических страстей. Наконец в один прекрасный вечер я иссяк прямо на сцене — холодный пот, беспомощные онемело распахнутые рыбьи рты, бесполезные старания — и понял, что должен уйти как можно быстрее.
— Так вы тут решили устроиться? — спросил Квирк. — Я имею в виду, тут, у нас.
За окном доживает свои последние минуты вечер, мутный мыльный свет, растрепанная высокая трава в саду вся кажется серой. Слишком долго плыл я по гладкому верху жизни, хотелось мне ответить, слишком ловко скользил по поверхности; чтобы вывести себя из такого состояния, надо собраться с духом и погрузиться с головой в ледяную воду, в леденящую глубину. Но ведь я и так обледенел до самых костей, это и есть моя беда, разве нет? Охвачен холодом от головы до пят… Скорее уж огонь. Да, именно огонь, вот что точно поможет. Вздрогнув, я пришел в себя, после встречи с собой. Квирк одобрительно кивал в ответ на только что произнесенную кем-то фразу — Господи, неужели произнесенную мной? В последнее время я часто с недоумением слышу, как люди откликаются на мои мысли, хотя каждый раз уверен, что не высказывал их вслух. Мне так хотелось вскочить и велеть Квирку немедленно оставить этот дом, оставить меня в покое, оставить наедине с самим собой, с моими голосами.
— Оттуда и пошли беды, точно, точно, — говорил он, медленно кивая, как черный святой на ящике для пожертвований, который склоняет голову, когда я, маленький мальчик, опускаю туда монетку. О Мнемозина, мать всех печалей!
— Откуда? — спросил я его.
