— Но подожди, мама, подожди еще немножко.
— Нет, дорогой, я просто не смогу больше вынести ни секунды этой жары.
Я проснулся на кушетке; было четыре часа утра. Я чувствовал запах сигарет наверху. Слышались шаги, словно М. потеряла что-то и не могла найти. Я снова уснул со страстным желанием вернуться в мой сон. И я вернулся. Это было словно продолжилось кино, после того как поменяли катушку.
Теперь в карибском городке была ночь; из баров лилась музыка. Я увидел маму, идущую по узкой, мощенной булыжником улочке в компании людей, которых я знал с детства, — доктор Фрум, наш дантист, Глория Стайлз, Джонни Бест, краснощекий мальчишка, который жил через улицу от нас и совершил самоубийство.
— Роман, — сказал доктор Фрум, — ты все еще носишь фиксатор? Не имеет значения, что твои родители платят такие деньги, чтобы выпрямить твои зубы, если ты не будешь носить фиксатор.
— Он у меня в тумбочке, — ответил я. — Я надеваю его каждую ночь.
— Ему нет нужды больше носить фиксатор, — сказала Глория Стайлз.
— Пока он его не сломал, не имеет значения, где он его держит, — сказал дантист.
Все от души над этим посмеялись.
Мы отошли на тротуар, группа, которая возвращалась с вечеринки, погудела клаксоном и помахала нам шляпами.
— Автобус, набитый студентами инженерного факультета, — мягко сказал дантист.
— Как грустно, — отозвался я.
— Они успокоятся, — сказала Глория. — Все так себя ведут первые неделю или две.
Улица мягко поднялась на сотню ярдов, мимо величественных обветшалых зданий, то тут, то там были припаркованы блестящие машины.
— Они должны чистить их и полировать каждый день, — сказала мама.
— Хорошая чистка занимает две минуты, — сказал доктор Фрум. — Они не относятся к своим зубам серьезно, пока не начинают их терять. Тогда они приходят ко мне.
Улица влилась в заполненную народом шумную площадь; люди сгрудились в кучу, плечом к плечу, двигались только их головы. Симпатичный черноволосый молодой человек в военном жакете кивнул мне. Я подумал: откуда бы я мог его знать? В другом конце площади в ночное небо вздымался большой собор. Можно было слышать живую музыку, щипки электрогитары, человек в сомбреро пел в микрофон.
Я спросил:
— Это португальский?
Мама на секунду прислушалась.
— Я очень хорошо знаю романские языки, кроме португальского. Не могу даже сказать, где заканчивается одно слово и начинается другое.
— У нас один раз была португалка, — сказала Глория Стайлз. — Но она не брила под мышками. Я сказала ей, что у нас в Канаде так не принято.
— Когда ты их теряешь, ты их теряешь, — сказал доктор Фрум, умоляюще удерживая меня за рукав двумя пальцами.
Потом я увидел Клэр Инглиш. Детские черты лица, короткие волосы, завитки у ушей, в точности так, как она обычно носила. Она разговаривала с группой стильных женщин лет тридцати. На секунду я подумал о том, чтобы ее не заметить, о том, чтобы не предоставлять себя в ее распоряжение с такой легкостью. Ей всегда это во мне не нравилось. Но сейчас для этого точно не время. Она заметила меня и тряхнула волосами — что-то вроде грустного приветствия.
— Мне так хочется перед тобой извиниться, — сказала она.
— Это было давным-давно, — ответил я.
— Я обычно смотрела тебя по телевизору и думала: он когда-нибудь думает обо мне?
— Я думаю о тебе все время.
— Но ты обо всем все время думаешь. Это часть твоего очарования. — Она дотронулась до моего локтя. — Но ведь это не то, о чем ты действительно хотел поговорить, правда? Ты просто проявляешь вежливость.
Я сказал:
— Я ищу кое-кого. — Мой голос задрожал. — Думаю, что покончу с собой, если он здесь.
Она что-то прошептала на ухо подруге, которая окинула меня встревоженным взглядом. Они еще мгновение говорили друг с другом, а потом Клэр совершенно другим тоном сказала:
— Тебе лучше пойти со мной.
Мы вышли из тоннеля и оказались по другую сторону канала. Город мерцал огнями у нас за спиной.
— Нам повезло, что мы поймали такси, — сказала Клэр. — На этой неделе в городе фиеста.
Я ничего не ответил.
Машина двинулась в глубь острова; запах моря стал слабее. Дома были ярко освещены изнутри, они удалялись все дальше и дальше, пока джунгли не подступили по обе стороны дороги, луна — круглая и немигающая — висела прямо над верхушками деревьев. Камни хрустели и отлетали из-под колес такси; кошка исчезла в листве. Водитель заглушил мотор, фары погасли, мы остановились. Выше по дороге, наполовину скрытый в джунглях, стоял желтый, обшитый досками коттедж. Неожиданно я услышал из джунглей ночные звуки: сверчков, лягушек, влажные звуки. Мы сидели молча. На ступеньках желтого коттеджа появился чернокожий ребенок, постоял на крыльце и вернулся внутрь.
Я сказал:
— Это здесь?
— Это здесь, — ответила она.
Я вышел из машины.
— Хочешь, чтобы мы тебя подождали?
Я ничего не ответил. Я оставил дверцу открытой (не хотел хлопать, чтобы не встревожить людей в доме) и мягко побежал по дороге, пока не оказался в круге света перед домом. Мягкий оранжевый свет струился из-за оконных занавесок. Я поднялся на крыльцо. Стеклянная «музыка ветра» звякнула над головой. Она прозвучала так, словно разбилось стекло. Я положил руку на ручку двери. Я слушал. Внутри работал телевизор. Футбол в прямом эфире; можно было расслышать, как ширится звук на заднем плане.
Я повернул ручку и вошел.
Маленький мальчик с сонными глазами обернулся от телевизора, стоявшего прямо передо мной. Я в несколько шагов преодолел комнату, схватил его на руки. Я разрыдался, я мог слышать его запах, чувствовать его. Я сказал:
— Просто побудь так. Просто одну секунду.
Я сжал его. Я думал, досчитаю до десяти, и, если к тому времени он не исчезнет, значит, это реально. Он реален, и я здесь.
Я сказал:
— Саймон, я не могу быть вдали от тебя.
Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, о чем я говорю. Он отклонил голову, чтобы видеть мое лицо, посмотрел в один глаз, потом в другой.
— Тебе не нужно этого делать, папа.
— Нужно.
— Нет, не нужно.
— Нет?
— Ты в любом случае будешь здесь.
Я сказал:
— Но я хочу быть здесь сейчас.
Одну секунду он смотрел на меня.
— Папа, я в порядке.
Я сказал:
— Ты такой храбрый. Как ты можешь быть таким храбрым? Ты совсем один.
Он покачал головой:
— Я никогда не был один.
Я поцеловал его макушку. Его светлые волосы были густыми, здоровыми и чистыми.
— Ты дождешься меня?
— Да.
— Ты не будешь грустить?
— Нет.
— Обещаешь?
— Да. — Он дотронулся маленькими пальцами до моего лица. — Не будь таким грустным, папа. — Он вытер слезы с моих глаз. — Не грусти, — сказал он.
Я вернулся на работу. Я наложил грим, вошел в студию, проинтервьюировал своих гостей, а потом пошел обратно в гримерку. Пришла Джессика, сказала, как хорошо я работал. Потом я стер грим, взял свои заметки — инструкции для шоу на следующий день и ушел домой.
Люди были со мной ласковы. Девушка-гримерша перестала спрашивать, гей Том Круз или нет, звукооператор обошелся без обычных шуточек о том, сколько денег должны получать люди в кадре. Так что я делал свою работу. Я никогда не выходил за рамки сценария, несмотря ни на что, не выходил за рамки десяти аккуратно отпечатанных типовых вопросов, которые Джессика вручала мне каждое утро. Женщина, которая делала мосты из спагетти, израильский политик с микрофоном на плече, телевизионный актер, который только что выпустил свой первый полнометражный фильм, — все это не имело значения. Я задавал свои десять вопросов, а потом говорил «до свидания».
Сначала я думал, что возвращение на телевидение, риск что-то сделать плохо или плохо выглядеть могут отвлечь мое внимание от раны, могут заставить думать о чем-то еще — хотя бы некоторое время. Но это было не так. Это совсем не сработало.
Что сработало, и я некоторое время этого не осознавал, так это тот эпизод, который произошел однажды ночью, когда я вышел прогуляться. Было за полночь, ясная погода, звезды на небе видны очень отчетливо; можно было почувствовать, как холод щиплет в легких. Я шагал вдоль порта Давен — индустриальный участок, без деревьев, такое соседство, от которого сердце сжимает стальной рукой. На южной стороне, неподалеку от пустыря, леса, и я заметил, что в глубине участка была крошечная бытовка и в ней горел свет. Не знаю почему, но я перепрыгнул через цепь ограды и двинулся через парковку к бытовке. Доберман-пинчер, большой, лоснящийся, беззвучно появился передо мной. Ни рычания, ничего. Он просто стоял там, с этими черными глазами-пуговицами, с этими обрезанными ушами, прижатыми к голове, глядя на меня; животное, способное перегрызть глотку, даже не оскалившись. Я начал отходить. Я не сводил с него глаз, один шаг, второй, обратно через парковку, пока спина не уперлась в ограду. Тогда он подошел ближе, достаточно близко, чтобы меня коснуться; все еще без звука. Я не повернулся, я знал, что, если попытаюсь влезть на ограду, он нападет. Так что я стоял там, где стоял, не глядя на него, не двигаясь.
