IV
Гектор несом волною, сама волна несома океаном, океан же несом Вселенной; есть отчего почувствовать себя малюсеньким.
После того проклятого полуфинала, когда выяснилось, что не следует доверять шведам, которые не блондины, он расплакался от нелепости собственной жизни. Отвращение тем не менее породило некое положительное ощущение: испытав отвращение, можно двигаться дальше. Можно прогрессировать. Гектор отыскал свободную скамейку; в сидячем положении мысли стабилизировались. Драматизм парил вокруг. Гектор видел, как там и сям возникали лица шведов, и, чтобы укрыться от этого стокгольмского круговращения, он закрыл глаза. Никсон был никчемным типом, который вполне заслужил свой Уотергейт. Никсон был тем моментом, хуже которого просто не бывает и когда ты уже на самом дне. Гектор вздохнул, и капитальное решение было принято: прекратить собирательство. Он должен попытаться жить как все нормальные люди и больше не притрагиваться к коллекциям, не копить предметы. На мгновение он испытал неведомое дотоле облегчение, но лишь на мгновение, не больше, так как в следующий миг на него коварным откатом волны нахлынули воспоминания о прежних подобных решениях, которые он так никогда и не осуществил. Обо всех прежних разах, когда он на коленях, в слезах обещал себе прекратить все это и когда всякий раз снова срывался, стоило увидеть монету, потом другую, потом третью. Его вывод был прост: чтобы избавиться от этого проклятия, нужно ничего не собирать, ничего не иметь в двух экземплярах, сосредоточиться со всем пылом души на единственности.
На дворе было начало 2000 года, что создавало Гектору осложнения. Он терпеть не мог олимпийских годов, полагая их вредными для тех хилых подвигов, которые мы, грешные, пытаемся совершить. Эта концепция была связана также и с досадой по поводу того, что конкурсы коллекционеров никогда не были признаны олимпийским видом спорта: пускай унижение от шведа – но под солнцем Сиднея. Он пытался чем-то занять свои мысли, чтобы не оказываться в данный момент наедине со своей борьбой. Вернувшись домой, он положил на свой письменный стол календарь. В графу «12 июня» он вписал: «День 1». И торжествующе сжал кулак, словно теннисист после победного удара.
После чего он провел вполне приемлемую ночь.
И даже видел во сне брюнетку, которая шептала ему на ухо: «Лишь загадайте желание, и все тут!»
О трудностях сосредоточения на единственности
На следующее утро он совершил свою первую ошибку, включив телевизор. Практически все рекламируемые товары предлагались парами. Использовалась даже формула «два в одном», отчего сердце Гектора начинало трепетать. Он переключил канал и попал на «Телепокупку», где ведущий объяснял, что всего за один дополнительный франк можно получить принтер в придачу к компьютеру; то есть что один франк не что иное, как просто символическая пылинка. В наши дни, чтобы продать один товар, надо предлагать два. Из общества потребления мы превратились в общество двойного потребления. И при покупке пары очков нам всучивали целых четыре набора на каждое время года, словно солнце превратилось в сверхмощную личность, в присутствии которой следовало вооружаться соответственно. В данном конкретном случае четверичного потребления активное подстрекательство к коллекционированию было очевидным и преступным.
Поздним утром Гектор явился на работу. С некоторой тоскливостью он поделился своим решением с братом. Эрнест крепко его обнял и не менее крепко расцеловал – он гордился Гектором. В отличие от родителей, которые никогда не осознавали всей серьезности положения, он-то всегда был обеспокоен этой страстью младшего брата: никакой половой жизни, профессиональная держится лишь на братской взаимовыручке («братья же должны помогать друг другу»), и целые часы, посвященные собирательству этикеток от сыра. При своем внушительном росте Эрнест был сентиментален. Он пролил слезинку и, всхлипывая, заверил младшего брата в полной своей поддержке и любви. «Чтобы начать выздоравливать, следует признать себя больным». – Он обожал выспренные фразы. После чего отправился заниматься делом первостепенной важности. Он ведь был одним из директоров «Гилберт Ассошиэйт энд К0» (произносить следовало не по-французски – «Жильбер», а именно по-английски: «Гилберт»), компании, основанной в 1967 году Чарльзом Гилбертом, а директора «Гилберт Ассошиэйт энд К0» частенько вели дела первостепенной важности.
На работе Гектора любили все. Образцовый служащий, который всегда был готов с улыбкой оказать услугу. И если женщины помоложе не обращали на него внимания, то женщины не столь молодые смягчались при виде его, следует признать, действительно красивой физиономии сущего агнца. И потому, когда новость о принятом им решении облетела всю адвокатскую контору, отважного Гектора окружил великий сочувственный ропот. Ведь не раз и не два кое-кому из сотрудников доводилось быть свидетелями приступов собирательской горячки, оставлявшей порою заметные следы. И этот сочувственный ропот в течение дня превратился в демонстрацию солидарности чуть ли не на уровне телемарафона. После обеденного перерыва кто-нибудь то и дело подходил к Гектору, похлопывал по плечу, причем многие сопровождали похлопывание комментариями. Удачи тебе, держись, мы всем сердцем с тобой; мой зять тоже на прошлой неделе бросил курить; моя жена решила отныне отказывать мне в сексуальном удовлетворении – короче говоря, он оказался в курсе всех лишений и терзаний юридического сообщества. Венцом всему стала корзиночка, которую секретарша, почти рыжая и почти пенсионного возраста, поставила на письменный стол Гектора: то были деньги! Сослуживцы решили скинуться, чтобы поддержать его в этом испытании. В Соединенных Штатах обычно сослуживцы скидываются, когда речь идет об операции, которую не оплачивает социальное страхование (отсутствующее у них), и так порою собираются доллары для пересадки почки. В некотором смысле Гектору следовало пересадить новую жизнь.
Вечером дома Гектор пересчитал подаренные деньги и решил, что эта сумма была платой за излечение. Сие рассуждение не содержало в себе ни малейшего смысла, но он намеренно прополаскивал мозга измышлениями на грани бреда, только бы не думать о какой-нибудь почтовой марке или цеплялке для маслин. А поскольку он имел привычку считать баранов, чтобы заснуть, выходило нехорошо. Чтобы как-то выйти из затруднения, за бараном последовала лошадь, за лошадью – морской конек, за морским коньком – рыжая белка, и, поскольку в нашу задачу вовсе не входит усыпить читателя, мы на этом прервем перечисление, которое заняло добрую часть ночи. Но если кому-нибудь интересно, последней перед засыпанием Гектора прошествовала выдра.
Дни шли без всякого намека на коллекцию, и Гектор уже начинал верить в свою дотоле неиспользованную способность переносить лишения. Его, однако же, предупреждали: «Первые дни всегда самые легкие» (фраза брата, разумеется). Дни эти были тем более легкими, что Гектор нежданно оказался в центре чудеснейшего внимания. Его стремились поддержать, словно кандидата от политической партии, адвокаты старались не просить его дважды в день об одном и том же. Была даже выделена секретарша, которой велели следить за тем, чтобы Гектору не пришлось заниматься слишком уж похожими делами. Гектор становился чем-то вроде королевского дитяти, которого подобало систематически развлекать разными способами. Мы вправе задаться вопросом: откуда вдруг возник такой коллективный энтузиазм? Конечно, Гектор пользовался всеобщей симпатией, но можно ли считать это достаточным основанием? Похоже, что все-таки нет. В сверхсостязательном профессиональном контексте, где все было построено на видимости, слабость одного из сотрудников (не представляющего, уточним, никакой опасности в иерархическом смысле) сводила все тайно-кислые помыслы в единый порыв. Гектор был подобен новому кофейному автомату на шинном заводе: вокруг него ткалось некое социальное полотно. Ну и само собой, все происходившее вокруг Гектора не ускользало от внимания директора по кадрам, которому предстояло вскоре создать теорию, которую сам он считал весьма радикальной: нет ничего лучше Для повышения производительности предприятия, нежели взять на самую незначительную Должность какого-нибудь депрессивного типа.
Эта всеобщая любовь, которой окружили его сослуживцы, их участие в его борьбе за исцеление возымели обратное действие: они нарушили душевное равновесие Гектора. Как истинно французский спортсмен, он не выдержал давления – давления, которое состояло в боязни разочаровать болельщиков. Он плакал в уборной, утирая слезы туалетной бумагой, чтобы не шуметь. Он, умевший быть таким напористым и неумолимым в ходе десятков обменов и переговоров, владевший искусством китайского блефа и нейропсихической концентрации, буквально трещал по швам. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. И в какой-то момент вдруг показалось, что, для того чтобы изменить свою жизнь, ему следовало по меньшей мере умереть. Гектор ушел с работы раньше времени. На улице его ноги двигались нерешительно, словно любовники при первом свидании. Повинуясь внезапному порыву, он ринулся на почту, откуда вышел с пакетиком самых безобидных марок, испытав на несколько мгновений облегчение. Тотчас же его настиг резкий приступ отвращения, и он выбросил марки в урну. Филателия, бог ты мой, это же худший из видов коллекционирования! Пускай срыв, так хоть на что-нибудь оригинальное! Марки, марки, повторял он непрерывно слово, причинявшее боль. Почему бы заодно и не монеты? Такой срыв был слишком легким и не заслуживал ничего, кроме презрения. Он повернул назад, бросая вызов судьбе и пребывая во власти иллюзии, будто достаточно вернуться обратно, чтобы стереть свои последние действия. Вернувшись в свой кабинет, все еще ощущая марочную тошноту во рту, он не сумел взяться за работу. К счастью, произошло событие. Жеральдина (та самая секретарша, которая могла бы быть рыжей) направилась к нему, по своему обыкновению, покачивая бедрами, что, несомненно, выглядело весьма выигрышно во время представления коллекции «Зима 1954». Гектор видел ее как в замедленной съемке; его женственный рот приоткрылся.
