– Спасибо, зайчик, - прошептала Наталья. И быстро, бесшумно исчезла, то ли боясь, что он отнимет деньги, то ли торопясь к заветному. Или по доброте своей спасала его, нынешнего?
Идиот! Сказал себе Валентин, уже брезгливо отряхиваясь. Он это давно заметил: сила Натальи проявляется только на микроскопическом расстоянии, а стоит ей отодвинуться, он начинает ее ненавидеть. А вот Бэла…
Нет! Он не опустится до сравнения своей нынешней жены с этой алкоголичкой. Просто прожитая жизнь - груз, который всегда с тобой. И Наталья, в сущности, всегда с ним, даже если они видятся в последний раз. Мимолетно подумалось: в последний ли? И тут же снова стал набирать номер Виктора. И если пятнадцать минут назад были заняты три телефона, то теперь три телефона были мертвы. Длинные гудки становились бесконечно длинными, что не могло быть естественным… И тогда Валентин подумал: что-то случилось. С Виктором что-то случилось. Инфаркт, например, инсульт… И его сейчас повезли, секретарша и помощники сопровождают его тело… Тьфу ты, черт! Почему тело? Инфаркт - это еще не тело. А вот сопровождение начальника обязательно. Поэтому и нет никого. Виктор любил, чтобы вокруг него все слегка хороводились. Позвонить ему домой? Но Валентин всегда побаивался Фаину Ивановну. Еще с тех пор, когда у нее учился. Фаина Ивановна - учительница убежденная, а потому она оставалась ею всегда. Они давно все на «ты», а она все равно - только Фаина Ивановна. Дома, усаживая гостей за стол на двадцать четыре персоны, она хлопает в ладоши и громко кричит: «Ребятки! Садиться! Всем спокойненько садиться!» И он каждый раз испытывает чувство, что сейчас начнется опрос и он запутается к чертовой матери с галогенами и бензолами.
Но и домашний телефон Виктора молчал. Валентин позвонил Николаю.
Тот сразу взял трубку.
– Коля! Привет, - сказал Валентин. - Ты не знаешь, где у нас Виктор?
– А пошел ты… - закричал Николай.
Трубка была брошена так, что частые гудки просто взорвались в голове Валентина.
«Спокуха, - сказал он себе, - спокуха!» Сжав голову руками, он сел в кресло, пытаясь что-то понять. Но смешно пытаться понять то, чего не знаешь…
С Николаем у него всегда отношения сложные. Николай - вторая фигура их землячества, правая рука Виктора. Валентин учился в одном классе с женой Николая Татьяной. Был даже в нее влюблен. Но по тем очень уж далеким временам у него не было никаких шансов на взаимность. Татьяна была очень красивая девочка, - а он - раздетый хлопчик. Во всяком случае он себя так ощущал и прятал от всех латаную-перелатаную задницу. Он тогда в армию рванул, хотя вполне мог в институт поступить, учился хорошо, да и не так это было тогда сложно… Так вот, он в армию рванул из-за штанов. Из-за формы. Его одели, и он сразу себя другим человеком почувствовал, сфотографировался шесть на девять и всем послал фотографии. И Татьяне, конечно… Ему все ответили, кроме нее. А потом, через годы, он узнал, что Николай эту фотку увидел, надпись «Любимой девушке» прочитал и не простил солдату. Такой Николай человек. Он о себе так и говорит: «Знаешь, у меня все навсегда… И любовь, и нелюбовь… Я не дерьмо в проруби, чтобы крутиться…»
Конечно, все потом со временем сгладилось, и бывали вместе, и пивали, и жены их дружили - Наталья и Татьяна. И до сих пор Татьяна «пасет» Наталью. Ездит к ней, подкармливает ее, одевает… Он на Татьяну сейчас смотрит и не может понять себя того, который писал ей надпись на фотографии. Николаю он как-то даже на рыбалке это сказал, что-то насчет бесперспективности школьных любовей, на что Николай отрезал:
– Ну ты по этой части специалист… - И грубо выругался.
Валентин даже на него не обижался. Нельзя от человека требовать не быть самим собой. Николай на рыбалке разнагишался. Он становился, в сущности, тем, кем оставался всю жизнь, - учетчиком тракторной бригады, серым троечником сельской семилетки, которого жизнь подняла наверх волной, шмякнула о городской берег. А Виктор помог ему встать на этом берегу на ноги. Но на рыбалке всегда вещает возникающий из прошлого учетчик… Только вот каким образом учетчик Зинченко оказался в кабинете у Зинченко современного, непонятно. Что-то случилось и у него?
Она не знала, что так может быть… Чтоб все мысли подумались сразу, а воспоминания встали в ряд, подчиняясь собственной, непостижимой ей логике. Чтоб в квартире запахло почему-то чебрецом, чтоб в ушах зачмокал, захрюкал свинарник, и над всем этим (или под этим?) взвился пронзительный насмешливый голос:
– …А ну, становьсь!
Варька легко схватила за углы мешок с кормом и сбросила его с весов.
– Становьсь! Становьсь!
Цокнули металлические подковки «шпилек» о днище, и Татьяна почувствовала: волнуется. Чего - спрашивается? Ну, взвесит ее сейчас на поросячьих весах Варька, так не в первый же раз? Варька всех взвешивает, страсть у нее такая. Ишь, как шурует гирьками - туда-сюда, туда-сюда, чтоб не ошибиться, чтоб не убавить, не прибавить!
– Так я и думала! - закричала Варька на весь свинарник. - Шестьдесят пять и двести граммов! У тебя, девка, случаем, не туберкулез? Что ж это с тобой сталось?
Чего Татьяна боялась, так это диагноза. Варька всех людей делила на две категории - здоровых и больных. Границей были восемьдесят килограммов, ну, семьдесят пять на узкую кость. Все же, что ниже, являлось признаком полного или частичного нездоровья. А нездоровье называлось раком или туберкулезом.
– Что же с тобой сталось, девка? - еще раз повторила Варька. - Та на черта эта Москва, если с нее такое? Какая девка была!
Татьяна слезла с весов, и коленки у нее противно и даже виновато как-то дрожали. Четыре года тому назад она с девчонками бежала на выпускной вечер, и Варька остановила их и всех до одной взвесила.
– Красавица ты моя! - сказала она тогда Татьяне. - Тебе, девка, если идти, то за министра. Девяносто килограммов!
Они повизжали тогда вокруг поросячьих весов, мысль о министре, отвергнутая вслух, была тем не менее приятной.
– Так они же все старые! - небрежно бросила она Варьке.
– А ты найди молодого, который до него дойдет! - засмеялась Варька. - Пошукай!
Они бежали тогда в школу, и земля под ними аж гудела. Заключение Варьки смыло недавнее огорчение, связанное с туфлями. Мать купила ей в городе «шпильки» неописуемой красоты. Она надела их легко, а вот пойти в них не смогла. Тоненький каблучок погружался в землю до самого задника. Татьяна пробовала не налегать на «шпильку», ходить в основном на цыпочках, но ее хватило на пять минут. Заломило пальцы на ногах, икру свело.
– Тяжелая ты, - сказала тогда мать. - Это я не сообразила.
Пришлось бежать в сельмаг и купить обыкновенные босоножки на невысоком распластанном каблуке, и вот в них теперь Татьяна бежала в школу на выпускной вечер с волнующей мыслью о министре.
«Шпильки» дождались своего часа. Она начала их носить в Москве после родов, каблук ее уже выдерживал. Вчера она приехала в гости к матери, вот вышла сегодня пройтись, возле свинарника притормозила. Варька, держа за углы мешок, не сразу признала ее, пялилась, пялилась…
– Господи! Что ж это они с тобой там сделали? - закричала она сокрушенно. - А ну становьсь!
…Почему именно это? Почему именно это вспомнилось до подробностей, до мелочей? Как подковки цокнули, как пальцы Варьки двигали гирьки, и были они с короткими, обломанными, неровными и нечистыми ногтями, каким сухим, горячим и сильным был ветер, и как он забивал юбку между ногами, что приходилось ее все время выдергивать, а Варька не выдергивала, так и стояла, и ходила с задавшей юбкой, что было некрасиво, но для Варьки естественно. И почему-то тогда на весах вспомнился Татьяне их учитель литературы, который криком объяснял им, что красота есть естественность. А всякая искусственность - не красота, а подделка и фальшь.
Бывает же так! Все возникает сразу, и то, и другое, и третье…
Все вернулось вместе - «шпильки», гирьки, ветер, туберкулез, естественность. И сейчас до мельчайшего ощущения всплыло. Почему именно это?
Татьяна потрогала краны смесителя, подвинтила горячий. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо перепуганное. Еще бы! И глаз подергивается. Тик…
Помассировав висок, Татьяна решительно открыла дверь ванной. В кухне звенела посуда. Вроде бы привычный звук до конца привычным не был… «Неужели будет бить посуду?» - подумала она, услышав, как тревожно звякали чашки. Она считала, что это уже давно невозвратимо. А вот сейчас решила - возвратимо. Все, оказывается, возвратимо.
Николай стоял на табуретке и шарил руками в посудном шкафчике. На столе стояла поллитра.
– У нас есть нормальные граненые стаканы? - хрипло спросил он. Такой голос у него бывал после сильного подпития. Тогда он начинал говорить все тише и тише, а хрипотцы в голосе становилось все больше и больше, и, не столько по количеству выпитого, сколько по голосу, она определяла, когда его нужно уводить из гостей. Сейчас он был трезвый. Абсолютно.
