Вот Марыська и колупалась с туалетом. Уже блестит чистотой прихожая с аккуратно расставленной обувью (все-таки решила расставить ее по размеру). Так что теперь она может приступить к своей комнате, то есть к нише на кухне, отгороженной занавеской. Здесь больше всего времени занимает приведение в порядок разложенных на полках и на столе предметов, разглаживание постели. Когда-то здесь было довольно много тетрадей и книг, но с тех пор, как Манька перестала ходить в школу, столешница очистилась. Только рекламные листки, иногда какой-нибудь иллюстрированный журнал, если одолжит на время у знакомой киоскерши.
Хуже всего дело обстоит с занавесками: их трудно снять. Может, попросить отца, чтобы помог? Нет, наверняка не получится. Он всегда отказывает. Ходит потом надутый, ворчит что-то об обязанностях, о том, что только на дом и ишачит. Лучше не раздражать безработного. Марыська сама постирает. Уж она так распланирует день, чтобы успеть все. Но только к вечеру, после работы на базаре, когда в каждом доме включают телевизор, она завершит уборку. Хоть и устала, и вся потная, она не завалится бесчувственным трупом на кровать. Найдутся дела и кроме уборки: то, се, так время и убежит.
Пора доканчивать уборку большой комнаты, она же, кстати, и спальня хозяев. Ну, тут час пролетит, как минута. Протереть полки, вымыть горшки с цветами, тщательно обработать пылесосом ковер и отполировать столешницу. Наконец, вынуть стекла из стеллажей и тщательно их вымыть. Много времени на раздумья. Как долго еще ей придется вставать по утрам, собираться на работу, возвращаться с работы, хлопотать по дому. Отдыхать. Ничему не радоваться, ничего не желать, ни о чем не мечтать. Помещенная в скорлупку молодого тела психика старушки, ожидающей смерти.
Время летело на базаре за прилавком, а рядом если кто и был, так только парни в спортивных костюмах, продававшие букеты цветов, уворованных с кладбища. Вставали у входа на базар и плевали себе под ноги. Целыми группками вокруг одного пластмассового ведерка с хризантемами. Территория была помечена точками плевков с погашенными в них окурками. Время от времени кто-нибудь из группки, передразнивая старух, заводил: «Де-е-е-шево, два злотых, де-е-е-шево», а вся кодла гоготала.
И вот как-то раз один из этих бизнесменов пригласил Марию культурно отдохнуть. На дворе было лето, на Мокотовских полях — гулянье, сахарная вата и гриль. Девушки с декольте, наша Манька — в одолженном у Тересы платье и с легким макияжем. Кавалер по имени Дарек ленивым шагом вел Маньку под ручку, и неизвестно, как все случилось, но через два дня они уже были женихом и невестой. Мария накладывала каждый раз все более броский макияж, и все чаще они поддавали. На ее двадцать пятый день рождения Дарек подрался с ее братом и напился с ее отцом.
Улетучилась легкая экзистенциальная тоска по любви: любовь стала дистиллированной, как желудочная, и обжигающей, как житная.[10] А королевская жизнь была выброшена вместе с серебряной короной и жезлом. День выглядел всегда одинаково: в восемь утра — торговая точка с кастрюлями, в шесть вечера — родной дом, Дарек на диване и разговоры о его работе. Что, дескать, ищет же он ее, и чтобы пасть заткнула, потому как он старается. Мать понимающе кивала из кухни и спрашивала, когда свадьба. Свадьбу сыграли августовским вечером, но после нее ничего не изменилось. По телевизору показывали, что должна быть любовь. Никто и не спорил.
Ночью Мария любила выйти в подъезд, сесть на ступеньки и закурить. Мужу не нравилось, когда она смолила дома, хотя сам он прикуривал одну сигарету от другой. Женщины должны заботиться о здоровье и свежести дыхания.
Ночной выход из квартиры был своего рода бегством. Мария вслушивалась в дыхание домочадцев и, когда замечала, что храп и сопение стали размеренными, открывала дверь, и делала это так тихо, как только была способна. Она даже масло купила для петель, чтобы никакой скрип ее не выдал. В ящике газового счетчика она прятала пачку тоненьких «Vogue». Она обожала их! Ее возбуждало то, что они такие дорогие. Не говоря уже про то, как выглядели.
Ах! Тогда она была вовсе не на Охоте, а плыла на яхте в Голливуд. Не в домашнем халатике, а в прозрачной тунике, усеянной бриллиантиками. Мария изгибала миниатюрную ладошку и решительным движением подносила фильтр к губам. У всего был вкус первого глотка пива в летнем лагере в начальной школе или секретиков за стеклышком во дворе. Иногда ночную тишину прорывал голос скандалиста из соседней квартиры. Была слышна ругань, душевные излияния, звон посуды. Совсем как в кино. Что-то нереальное, нездешнее, привычно-шикарное. Подслушивать соседей мешали проносящиеся по Груецкой мотоциклы. Парни, исповедующие философию быстрой и шумной туда-сюда езды, развеивали грезы. Вызывали беспокойство, щекотали нервы. Тогда Мария возвращалась к себе, и даже тоненькая сигарета не могла ей помочь. И тогда она думала: что же со мною происходит?
Что со мною происходит? Кончу как Толстая Крыська. Видела ее недавно. Она сидела под забором со своим Эдеком и его приятелем. Пили денатурат и ели что-то странное, купленное у китайца. Крыська развалилась на низкой каменной оградке, а Эдек то и дело ее шпынял:
— Ты это… как-нибудь ноги свои собери. В кучку, что ли, или как.
— А то что? — взвивалась Крыська.
— А то воняет! Ногу на ногу, что ли, положи или как, не видишь: ем я тут.
— Ну тогда, извини, я пошла, если ты, блядь, такой нежный.
Крыська отошла к мойке, в которой весь рынок полоскал тарелки. Села на бетонное ограждение. Поплескалась, юбчонку подвернула, довольная. И вдруг — бах — задницей в воду, только ноги вверх взлетели. Через минуту послышался храп. Эдек с приятелем кончили обедать, встали и пошли куда глаза глядят. Через какое-то время Крыська протрезвела, подняла голову и пробормотала: «Ууу, блядь, ушли гады, вот она, сука, эта любовь…»
А Марии ни за что не хотелось становиться такой, как Толстая Крыська. Она снова хотела быть маленькой Черной Манькой с поющим за стеной отцом.
Опять что-то не так. Неживая как будто. И тогда она брала еще горевшую сигарету и гасила ее о свою руку. Ой! Больно! Только тогда она чувствовала, что жива. Проснись, малышка. Вот твое тело, твой дом, твоя жизнь. Видишь? Не видишь — прижги себе кожу еще раз.
Тем временем Дарек после свадьбы вроде как исчез. Нет, не вышел на минутку за сигаретами и не вернулся. Он, как и прежде, жил в доме, иногда даже что-то говорил Марии. Только отсутствовал духовно. Ментально. Астрально. Ну и выяснилось, что ходит к Тереске и что та беременна. Как же это, Даречек, она залетела? Как же так, что ты и она, а? Нет, ну с этой девушкой рехнуться можно, Манька, возьми себя в руки и соберись, что ли, а то прямо как психически больная на голову. Всегда в мечтах витает, и игры эти твои странные в принцессу, ты что же думала, никто не видит? Да весь дом смотрел в окна первого этажа и смеялся: экая она у нас, Королева Базара, и покои у нее королевские, небось, в крытом жестью ларьке. Иди в этот свой замок и продолжай спрашивать, как дети в брюхо попадают. А на муже можешь крест поставить, до свидания, чао. И мать туда же: велит манатки собирать и с квартиры сваливать, где ж это видано, дочке двадцать восемь лет и до сих пор на родительской шее. Папа в это время в бундесе вроде как работает, а сам сидит в немецкой тюрьме за контрабанду большого количества алкоголя под предлогом, что везет «для личного потребления».
Мария замыкается в себе и витает в облаках. Когда она едет в автобусе, ей кажется, что едет она в золоченой карете или в лимузине, что вместо тряпок из секонд-хенда на ней кружева из шелка. Развода не было, потому что откуда взять деньги на такие дела. Что тут будешь делать, куда идти? Иди, девушка, ко мне, готов тебя приютить, если квартирку мне уберешь, говорит Збышек, приятель по подъезду. Вот тебе раскладушка на кухне у холодильника, в котором старое сало и хлеб. Заходи и будь как дома. Можешь поставить у раковины свои женские штучки — пудры, бусы, девчачьи игрушки. Ты ведь опять девочка, не так, что ль?
Мария поставила дезодорант, который не прыскает, и рекламный образец крема, оторванный из журнала. Рядом — большая жестяная коробка из-под печенья. Там хранится ее тетрадь с папиными песнями и школьное удостоверение. Последнее.
Мария придумала себе новую игру, чтобы приводить себя в чувство, эдакую эмоциональную встрясочку: когда проходишь рядом со стеной дома или бетонной оградой, надо слегка изогнуть кисть и запястьем провести по бетону. Потом, даже не глядя на руки, слизывать кровь и остатки пыли с ран, которые плохо заживают. Женщина — как кожа: если об нее трутся все шероховатости города, она стирается до мяса. Мария старается остаться целой.
Она начинает соображать. Так, думает она, если уж меня мать из дома выбросила и наняла украинку на мое место на точке, то я сама свой бизнес раскручу и как-нибудь перекантуюсь, пережду. Что пережду? Жизнь пережду.
