Громила как раз в таком месте и живёт. Когда-то это была небольшая ферма, но хозяйство уже давно заглохло, овощные грядки заросли сорняками и кустарником. Ну просто разлагающаяся язва на теле нашего посёлка, щеголяющего своими опрятными лужайками.
У них на ферме есть бык. Самый настоящий, только слишком старый и слабый, чтобы вести себя как подобает быку. Похоже, он никому не нужен, даже самому себе. Бывает, по дороге в школу детишки дразнят беднягу, он фыркает, ярится, делает вид, что сейчас кинется бодать ограду, но быстро остывает, поняв, что это усилие ему не по плечу. Мне кажется, Громила чем-то смахивает на этого быка.
В тот день, когда я провожаю Громилу домой, быка настигает смерть.
Шпик из меня никудышный, ну, да и Громила особой наблюдательностью не отличается, так что мне удаётся проследовать за ним к его дому. Не знаю, какие открытия я рассчитываю там совершить, но что поделаешь — любопытство родилось раньше меня. К тому же я уверяю себя, что мной движет не просто любопытство, а то, что юристы называют «тщательным исследованием обстоятельств дела»; мол, я совершаю это даже не ради себя, а ради Бронте. Хотя, конечно, узнай она, что я увязался хвостом за её парнем, — пришлось бы мне искать себе донора на новые печень с почками.
Вообще-то я знаю, где живёт Громила, но мне хочется подсмотреть, чем он занимается по дороге. Может, встречается с другими подозрительными личностями, типа торговцев наркотиками? Я клятвенно пообещал себе, что не буду делать никаких поспешных выводов, но решил смотреть в оба и держать ушки на макушке.
Но нет, сегодня он ни с кем не встречается. Настоящий волк-одиночка. Идёт, глубоко погружённый в свои мысли — о чём бы они ни были. За всё время он оглянулся только один раз, но между нами шли другие ребята, так что он меня не увидел. Я прихватил с собой клюшку для лакросса, но стараюсь, чтобы она не бросалась в глаза — если он её заметит, то может заинтересоваться, в чьей руке обретается данный снаряд.
Их ферма размером в акр окружена проволочной изгородью и выходит в небольшой переулок. Этот переулок, словно старинный крепостной ров, отгораживает модерновый пригород от покрытого сорняками пустыря — бывшего огорода. Напротив фермы, на другой стороне, расположен одноэтажный торговый центр — супермаркет, кафе-мороженое, Холлмарк, заведение с красноречивым названием «Счастливые ноготки» — туда, как я понимаю, дамы ходят, чтобы осчастливить свои ноготки. Вплотную к ограде фермы притулился ряд больших мусорных контейнеров, которые стоят там, как тёмно-зелёная баррикада, призванная охранять мир нормальных людей от мира Громилы.
Он открывает ржавую калитку с вывеской «Вход воспрещён», затем закрывает её за собой на засов и шагает по сорнякам к дому. Я прячусь между двумя контейнерами и подглядываю за ним. Не могу избавиться от мысли, что глядя сквозь эту покрытую ржавчиной проволочную сетку, я смотрю в другое пространство и время. Старый одноэтажный фермерский дом смахивает на хлев. Под стеной — большой поцарапанный баллон с пропаном, крыша дома вся в проплешинах — черепица осыпается. Строение, кажется, слегка косит на сторону, должно быть, фундамент осел. Вся халупа выкрашена в некий цвет, который, как я думаю, когда-то был зелёным, но с течением времени обрёл такие оттенки, которым нет названия в цветовом спектре. А запашок здесь такой, что… словом, несёт быком и тем, что быки оставляют за собой. Бедные соседи с подветренной стороны.
Сегодня старый бык выглядит каким-то вялым. Вернее, он вообще очень плохо выглядит. Я не слишком разбираюсь в скоте, но если большое животное лежит на боку, голова у него вывернута под нелепым углом, а глаза не мигая смотрят вдаль, шансы на то, что он просто прилёг вздремнуть, ничтожны.
Я некоторое время наблюдаю за быком, ожидая, что тот вот-вот пошевельнётся, но нет. Теперь-то я уверен — бедняга совсем плох, потому что Громила стоит над ним с тем же тупым выражением на лице, что, как я подозреваю, можно сейчас увидеть и на моём собственном. В этот момент на крыльце появляется его братец.
Моментальный снимок братца:
Босоногий, джинсы рваные, полосатая футболка такого же неопределённого цвета, что и стены старой развалюхи. Из носу у него течёт — даже с моего наблюдательного пункта видно, как блестит его верхняя губа. Песочные волосы, где слово «песочные» нужно понимать буквально — похоже, будто пацана возили головой по песку и по грязи. На макушке птицы могли бы свить себе гнездо, и никто бы этого не заметил. Не преувеличиваю. Ну разве чуть-чуть. Словом, зверёныш.
Этот оборванец выскакивает на крыльцо, путаясь в слезах и соплях, и обращается к Громиле:
— Филей заболел, Брю. Ты же поможешь ему, правда?
Громила стоит и молча смотрит на быка, затем, наконец, медленно поворачивается к брату:
— Ему уже ничего не поможет, Коди.
— Нет! — кричит Коди. — Нет! Не говори так, он только приболел! Ты сможешь, ты справишься, ты всегда справлялся!
— Прости, Коди, — отвечает Громила.
И тут разражается драма: обливающийся слезами Коди кидается к быку, падает на него и неловко пытается обнять, но руки у него слишком короткие.
— Нет, нет, нет! — плачет Коди.
Наверно, мне надо было бы в этом месте почувствовать что-то вроде грусти, ведь, по-видимому, этот старый бык — домашний любимец, но я не могу — уж больно всё это странно, можно сказать — из ряда вон. Напоминает сцену из «Кладбища домашних животных», где мёртвого пса с помощью компьютерной анимации подменили этим несчастным быком, который взирает на меня через заросший сорняками огород исполненными одиночества глазами. Эти глаза словно говорят: «А мне уже всё равно…»
И в этот момент на крыльце появляется третий и последний член жуткой семейки.
Портрет дяди:
Сильно поношенные остроносые сапоги, на ремне — тусклая пряжка размером с половину автомобильного колпака, в открытом вороте рубахи видна татуировка в виде каких-то щупалец, седые всклокоченные патлы и жёсткая щетина на подбородке. По тому, как он, пошатываясь, держится за дверной косяк, можно заключить, что он либо пьян, либо с похмелья. Меня так и подмывает крикнуть ему: «Эй ты, ходячий стереотип!». Старый, побитый жизнью работяга. Наверняка его зовут как-нибудь типа Клем или Уайт. Строит из себя ковбоя, у которого только что сдохла последняя корова.
Как будто подтверждая мою догадку, старикан пыхает окурком и произносит:
— Эх, надо было мне продать тварюку на собачий корм ещё лет десять тому!
— Не говори так, дядя Хойт, не надо! — воет Коди.
— Вишь, с чем мне приходится возиться? — говорит дядя Хойт Громиле, как будто это всё его, Громилы, вина. — Где тебя носило? Почему не пришёл домой вовремя?
— Я пришёл вовремя, — отвечает Громила. — Когда это произошло?
— Откуда, к чертям, мне знать?
А Коди около быка продолжает причитать:
— Не может быть… неправда…
— Заткни ему пасть! — гаркает дядя Хойт.
Громила подходит к брату и отдирает его от мёртвого животного, но мальчишка совсем шалеет: вопит, ругается, молотит руками и ногами; такое впечатление, что их у него целый десяток, как у паука.
— Коди, перестань! — орёт Громила.
Но пацана как будто демоны обуяли: он царапается, щипается и кусается, так что в конце концов единственное, что остаётся Громиле — это оторвать брательника от себя; и как только он с этим справляется, пацан прыгает обратно на быка и прилипает к нему, словно обёртка к леденцу. Рёв возобновляется с удвоенной силой.
Тогда дядя Хойт расстёгивает пряжку, одним плавным движением выдёргивает из пояса джинсов ремень и накручивает его конец себе на руку, да так ловко, будто проделывает это каждый день. Затем старый хрыч кидается к пацану, на ходу размахивая ремнём с болтающейся пряжкой.
— ОН СДОХ! — орёт дядя. — УБЕРИ ОТ НЕГО СВОЮ ТОЩУЮ ЖОПУ, НЕ ТО Я С ТЕБЯ ШКУРУ СПУЩУ! ТЫ У МЕНЯ ДО ВТОРОГО ПРИШЕСТВИЯ РЕВЕТЬ БУДЕШЬ!
Он замахивается, пряжка угрожающе рассекает воздух — а Громила ничего не предпринимает. Просто стоит и смотрит, будто не в силах прекратить это издевательство.
— Нет!
Это мой голос. Я не подозревал, что выкрикну это слово до того самого момента, как оно по собственной воле не сорвалось с моих уст. Нет, я не собирался вмешиваться, но спокойно смотреть на это безобразие просто не было сил.
Они резко оборачиваются ко мне. Вот тебе и пожалуйста: теперь я — часть этого безумного старомодного вестерна, и ничего не остаётся, как выступить на сцену. Я сбрасываю рюкзак, но продолжаю крепко сжимать в руках клюшку; затем вскарабкиваюсь на контейнер, прыгаю через ограду и мчусь к троице, застывшей около быка. Подбежав поближе, вздымаю клюшку, словно оружие — наверно, так оно и задумывалось в те времена, когда игра ещё была войной — и, уставившись прямо в выпученные, слезящиеся глаза старикана, заявляю:
