Вся жизнь была распахнута перед нами. И мы были уверены. Что она будет у наших ног, и только спустя многие годы. Уже собираясь воскресными вечерами в маленьком ресторанчике. Мы подолгу смотрели друг другу в глаза. И молча задавали один и тот же вопрос. Ну почему наша жизнь так и не удалась? И почему мы оказались у нее в ногах… Но это потом… Это гораздо позже…
А тогда мы еле поспевали за Владом. И пялились на иллюзорный цирковой мир. А Влад весело размахивал руками. И подпрыгивал на ходу.
– Я сделаю гениальный репортаж! – взахлеб убеждал он. – Об одной маленькой циркачке. Ее совсем не видно в мире. Она легко теряется в нем. Настолько она мала. Но когда она выбегает на арену. Когда легко и свободно взлетает под купол цирка. Весь мир блекнет, тускнеет. По сравнению с ней. И уже никого не видно в мире.
Кроме нее.
– Уже не влюблен ли ты, мой друг? – я внимательно посмотрел на разрумянившегося Влада. Но он не расслышал меня. Или просто не захотел отвечать.
Мы заняли свои места. И я с недоверием ждал появления этой чудо-циркачки. Я был уверен, что ничего чудесного не увижу. Что это очередное увлечение моего чересчур влюбчивого товарища.
– Сейчас ее выход, – зашептал он.
И мы уставились на арену. И Гришка даже перестал шелестеть обертками от конфет. Скорее, от уважения к Владу. Чем от желания увидеть его очередное увлечение.
В чем я сразу же убедился – она была, действительное слишком мала. И совсем незаметна. Бестелесна, что ли. И мне показалось, я могу протянуть руку. И она легко запрыгнет на мою ладонь. Приподнимется на цыпочки.
А я, совершенно не чувствуя тяжести, смогу пронести ее через весь цирк, весь город, весь земной шар. Она, казалось, совсем потерялась на этой огромной нелепо разукрашенной арене. И только серебряный купальник вызывающе светился в темноте.
– Ее, действительно, не видно, – шепнул я.
И она взметнулась вверх. И я даже не успел заметить, как это произошло. Словно она взмахнула крыльями. И очутилась уже там, на головокружительной высоте. Которую я не любил. И, если честно, боялся. А она бесстрашно летала и кувыркалась там. Резко опускалась вниз и тут же взмывала под купол. И мне на миг показалось, насколько мы все малы перед нею, бессильны и неуверенны…
– Интересно, а в постели она вытворяет такое же? – Влад облизал свои пересохшие губы.
Как ни странно, но меня этот вопрос тоже заинтересовал. И я потянулся через Грешку к Владу. И так же возбужденно зашептал:
– Бьюсь об заклад, что в постели она способна на столько же, на сколько и мраморная статуя. Слишком много энергии отдает на арене.
Влад упрямо покачал головой. И протянул руку.
– Спорим?
– Гришка, ты подключаешься? – спросил я своего толстого друга.
Он отчаянно замахал руками. И его очки от возмущения сползли на кончик носа.
Мы расхохотались. И Влад хитро подмигнул мне. И довольно потер руки в предвкушении разрешения спора.
– Не волнуйся, старик, я тебе все честно доложу.
И его уверенный тон почему-то привел меня в бешенство. Но я, сдерживая себя, протянул руку. И Гришка разбил наши ладони, пропромямлив:
– Вообще-то, это как-то… Ну, в общем, ну не хорошо…
– За тобой, Паганини, бутылка шампанского, – заключил Влад.
А я поймал себя на мысли, что этим спором мне в первую очередь захотелось почему-то унизить эту маленькую циркачку. Наверно, потому, что сегодня своим бесстрашием она сегодня унизила меня.
Сразу же после представления мы уже топтались у выхода. Она заметила нас и долго бесцеремонно оглядывала каждого с ног до головы. Словно выбирала товар. А я с удовольствием отметил про себя, что она совсем некрасива. И издалека выглядит гораздо привлекательней. Лохматые рыжие волосы. И на носу – куча веснушек. И зубы ее не были пухлыми и алыми. И профиль не отличался античным совершенством. И щеки не горели румянцем. И глаза – совсем невыразительные и совсем не большие. И их цвет… Их цвет был какой-то странный. Я впервые столкнулся с таким цветом глаз. Настолько светло-коричневый, ну прямо до желтизны. Цвет янтарных камешков, которые я когда-то в детстве так любил собирать у моря. Я поразился, как мог Влад обратить на нее внимание. Влад – красавец и эстет по натуре. Любитель грудастых и длинноногих девиц с совершенными формами.
Чистюля и аккуратист. А эта циркачка отличалась даже некоторой небрежностью в одежде. В стоптанных сандалиях и не глаженой майке. Она даже походила на мальчишку. Хотя в глубине душа я не мог не отметить, что в ней было что-то от маленького кудрявого ангелочка. Невинного и наивного. Хотя о ее наивности и невинности можно было еще долго спорить.
– Меня зовут Капитолина. Можно просто – Капа, – и она протянула руку. Ее имя меня убило окончательно.
– К-к-как? – почему-то заикаясь переспросил Гришка.
– Капитолина. Капа. Вас что-то удивляет?
Честно говоря, меня удивляло все.
– А это – Гришка. Он – архитектор, – представил нашего друга Влад.
– Будущий, – покраснел до корней волос Гришка. И от неловкости достал какую-то мятую и растаявшую конфету. И протянул Капе. – Хочешь?
– С удовольствием, – она зашелестела фольгой. И тут же ее проглотила. Не удосужившись вытереть шоколад у уголков губ. А я про себя отметил, что у нее к тому же неровный и искусанные ногти. Истеричка, неврастеничка. Сделал я вывод.
– А это… Это Николай… Никколо. Можешь звать его Паганини.
– Он – будущий музыкант, – продолжила за Влада Капа. Хитро сощурив янтарные глазки.
– Ты случайно по совместительству не телепатка? – съязвил я.
– Увы, – она развела маленькими ладошками. – Просто нужно быть круглой дурой, чтобы не догадаться.
Влад рассмеялась.
– Ну, да для музыканта главное – длинные волосы.
– Длинные пальцы, – нахмурился я.
Капа вздохнула.
– А я, если честно, обожаю лысых. Ну зачем мужику длинные волосы? Если они уже есть у женщин. Жаль, что среди вас нет лысых.
Среди нас, действительно, не было лысых. И мы пожалуй об этом нисколечко не жалели.
– А в ней что-то есть, – неожиданно выдавил Гришка, когда Капа скрылась за углом дома.
От Гришки я такого не ожидал. И покрутил пальцем у виска.
– По-моему, она – круглая дура.
– Ты ни черта не понимаешь в женщинах, – хлопнул меня Влад по плечу. – Но поверь, Паганини, не научившись разбираться в женщинах, ты никогда не разберешься в музыке. Потому что и то и другое – прекрасно.
Сам же Влад, по-моему, не разбирался ни в том, ни в другом. Просто и то, и другое несли ему удовольствие. А от удовольствия отказаться было выше его сил.
Не знаю, как это случилось. И почему. Но на следующее же утро я уже сидел в кресле. Над подбородком, подвязанным белой простынёй, и над моими длинными густыми волосами колдовал парикмахер. А колдовать было вовсе несложно.
– Вы уверены, молодой человек, что нужно уничтожить всю вашу красоту?
Я молча кивнул.
– Жаль, жаль, – протянул он. – У вас такой великолепный густой волос, – со знанием дела сказал он.
Я кивнул в знак согласия.
– Мне тоже нравится.
– Вот видите, – с надеждой воскликнул он, – вовсе необязательно…
– Это дело принципа, – уже решительно перебил я его.
Он печально вздохнул. И включил машинку.
В консерватории мой вид шокировал абсолютно всех. Здесь можно было смириться с чем угодно. Но только не с лысым музыкантом. Тем более подающим надежды.
Но я с гордостью открыл крышку рояля, и по привычке встряхнул абсолютно лысой головой. И обернулся, голубые глаза учителя внимательно и хитро наблюдали за мной.
– Учитель… И все же я рискну, учитель. Это первое сочинение в моей жизни. И только вам я его покажу.
Я опустил руки на клавиши. Это был маленький этюд, который я сочинил этой ночью. Он был сыгран мною на одном дыхании. И был построен на одном дыхании страха. Страха высоты. От пиано – к форте. От бимоля – к диезу.
Я сидел, низко опустив свою лысую голову. И со страхом ждал приговора.
– Это был страх – тихо проговорил учитель, не отрывая от меня своих витражных глаз.
– Учитель? – благодарно выкрикнул я. У меня перехватило дыхание. Земля уходила из под ног. Моя стриженая голова кружилась от счастья. Страх мгновенно пропал. Мой первый этюд удался. Сегодня я – победитель.
– Учитель! – благодарно выкрикнул я. И заметил, как он помолодел. То ли от широкой улыбки, озарившей его лицо. То ли от солнечного света, падающего на его лицо.
– Я не знаю, какой это страх, – сказал он, – то ли страх первой любви. То ли страх ненависти. То ли страх жизни…
– Страх высоты, учитель.
– Это одно и тоже, Паганини, – совсем неожиданно он назвал меня этим прозвищем. И я машинально пригладил свою голову. Которая была совершенно лысой. Но я уже ни капли об этом не жалел.
– Все сильные чувства – это высота, Паганини. И этот страх тебе удалось передать. И я рад за тебя. Я в тебе не ошибся. Но…
