Мы так никогда толком и не узнали, к каким чудесам красноречия, заботливости и бдительности пришлось прибегнуть доброму старику, чтобы удержать у себя своего гостя после столь отвратительного покушения. Очистительный обряд над виновными завершился всеобщим празднеством, длившимся целый день, и, судя по царившему тогда веселью, можно было подумать, что Мор-Замба отныне окончательно усыновлен племенем, сполна заплатив цену — и какую цену! — за право считаться впредь членом общины.
Как бы там ни было, но в тот день, словно по волшебству, рухнули преграды взаимного предубеждения и недоверия, и теперь Мор-Замба мог, не подвергаясь больше опасности, в одиночку обследовать поселок, который до этих пор почти совсем не знал, бродить по лесам, принадлежащим общине, и, разумеется, купаться в реке.
Эту крутую перемену еще ускорили шаги, предпринятые одной сердобольной женщиной — той самой, которая была убеждена, что у этого бездомного ребенка должна быть мать, и с первого же дня робко попыталась встать на его защиту. После злосчастного покушения она не стала больше скрывать свои чувства и послала к Мор-Замбе своего старшего сына, приходившегося ему ровесником, с деликатным поручением: он должен был убедить юного чужестранца заглянуть к ним в гости. Времена переменились: не без участия доброго старца Мор-Замбу удалось в два счета уговорить, и вот жители Экумдума впервые увидели, как он весело играет с одним из местных подростков. Это зрелище поразило их, ибо, как им раньше казалось, ничто в поведении маленького скитальца не предвещало такой перемены. Шли дни за днями; к Мор-Замбе и его сотоварищу потянулись другие экумдумские ребятишки и после некоторых колебаний, словно ждали, что их будут упрашивать, в конце концов присоединились к их шалостям и забавам. Сын Ангамбы пришел последним и не скрывал своей злобы и недовольства, завидуя дружеским и даже сердечным отношениям, установившимся между чужаком и его собственными братьями, которые вдобавок стали относиться к нему самому как-то холодно, словно собирались объявить ему бойкот. Вскоре дело дошло до того, что экумдумские ребятишки принялись наперебой зазывать Мор-Замбу к себе в гости, где его ждал самый теплый прием. Только сын Ангамбы так и не решился последовать их примеру.
С той поры из нашей памяти стал мало-помалу изглаживаться переполох, поднявшийся в день появления Мор-Замбы в Экумдуме; мы настолько свыклись с его присутствием среди нас, что заезжий человек только диву бы дался, узнав, что на самом деле этот мальчуган не из наших. Все пересуды об этом, слава богу, прекратились, так что иной раз казалось, будто мы и вовсе про него забыли. Но разве такое забывается?
Ангамба был прав, когда говорил, что чужак в общине все равно что капля масла на поверхности воды: никогда им не слиться воедино. Но кто в этом повинен?
Итак, жизнь вошла в привычное русло и вновь потекла неторопливо и неприметно, как чуть журчащий ручеек в тени старого дерева. Мор-Замба рос не по дням, а по часам, и, наблюдая за его возмужанием, мы удостоверились, что он и впрямь был сущим ребенком, когда объявился у нас. Долгое пребывание в лесу, под открытым небом, наделило его такими способностями, какие встречаются разве что у живущих на воле зверей; поэтому, сам того не желая и даже не замечая, он всегда брал верх над нашими собственными детьми не только в играх, но и во всем, за что ни брался. Был первым в беге, дальше всех бросал копье, лучше всех плавал, был неутомим в пляске. Поначалу непривычный к охоте — ведь за время долгих скитаний ему не у кого было научиться этому нелегкому искусству, — он мало-помалу перенял у своего старого наставника все его тайны, выказав при этом столько скромности и терпения, что его усилия не замедлили увенчаться успехом; вскоре мы уже не удивлялись, видя, как он шагает к ставшему для него родным дому старика, сгибаясь под тяжестью добычи, которая казалась непомерной для его полудетских плеч.
Все это раздражало нас, вызывало досаду, которую мы тщетно пытались скрыть, говоря, например, так: «Сын Ангамбы — самый сильный, самый смелый из наших юношей, если, разумеется, не считать Мор-Замбу…»
Почему мы так выделяли его? Доводов, оправдывающих законность и даже естественность такого к нему отношения, было у нас предостаточно. Случись кому-нибудь спросить об этом, мы ответили бы, что не знаем, сколько же в самом деле Мор-Замбе лет, что никто не может сказать, причислен ли он к тому возрастному разряду, который ему подобает, и что до тех пор, пока на этот счет будут существовать сомнения, юного пришельца невозможно мерить одной меркой с остальными подростками при оценке их способностей. Но не лучше ли было признать, что Мор-Замбу навеки отделила от других детей тайна его происхождения, проклятие более ужасное, чем проказа?
В это самое время в характере Мор-Замбы стала намечаться перемена, которая не могла не обеспокоить давшего ему приют доброго старца и не вызвать его предостережений. И в самом деле казалось, что Мор-Замба решил растоптать свою гордость, настолько ему хотелось сломить остатки недоверия со стороны местных жителей и окончательно стать полноправным членом общины. Именно в эту пору начал он проявлять безграничную услужливость ко всем и каждому. Улыбчивый, приветливый, расторопный, готовый по первому знаку отдать любому все, что тот ни попросит, он взял за правило не отказываться ни от какой работы. Как и опасался мудрый старик, Мор-Замбу принялись буквально разрывать на части; спрос на него дошел до такой степени, что тут и сам Акомо не выдержал бы.
К счастью, сердобольный старик вызвался помогать Мор-Замбе — если не в самой работе, то хотя бы в установлении очередности работ, — стараясь по мере возможности утолить чье-то уязвленное самолюбие или рассеять неприязнь, вызванную недоразумением. Казалось, мы взялись наперебой подыскивать Мор-Замбе занятия потруднее и погрязнее, даже если в них не только что нужды, но и проку никакого не было — лишь бы посмотреть, как он будет надрываться.
Да и услышал ли он за все это время хоть слово благодарности?
Вскоре одно прискорбное событие разоблачило наши тайные мысли относительно того, кто был когда-то бездомным ребенком.
После преждевременной кончины мужа, от которого у нее остались взрослые дети, наша сестра Мболо вернулась в Экумдум, поселок, особенно чтимый в ее роду, ибо он был основан одним из ее предков. Мболо относилась к тем женщинам, которые жалеют, что не принадлежат к сильному полу. Вот она и решила провести остаток жизни у нас, среди своих братьев, как то пристало мужчине, а не в общине своего покойного супруга. Стало быть, нам и надлежало помогать ей при разных житейских обстоятельствах, а особенно в тех случаях, когда вдова начинала вспоминать, какая забота окружала ее при жизни супруга.
Но мы втихомолку и не без основания говорили между собой так: «Неужели у детей, которых сестра наша Мболо подарила племени своего покойного мужа, столь короткая память? Как это случилось, что они вовсе забыли свою мать, никогда не приедут ее навестить, помочь ей в нелегких полевых работах?» Эта неблагодарность детей Мболо всегда нас поражала, а в иные дни прямо-таки выводила из себя. Однако сама она упорно молчала о своих детях, отказываясь их осуждать.
Однажды Мболо без труда добилась, чтобы Мор-Замба помог ей расчистить делянку в лесной чаще, на заброшенном участке, который заполонили кустарники, лианы и гигантские папоротники. Но даже Мор-Замба, при всей его выносливости, был бессилен перед обычными человеческими слабостями. К тому же в предыдущие дни он трудился не щадя себя и теперь едва держался на ногах от усталости. Вот и случилось так, что, проработав всего полдня, он почувствовал себя настолько плохо, что ему пришлось, не предупредив старуху, поспешно вернуться домой, где он сразу же рухнул в постель.
День клонился к вечеру, когда Мболо тоже возвратилась в поселок; она успела проникнуться совершенно необоснованной, а потому особенно безудержной яростью. Она так закатывала глаза, так судорожно размахивала руками и вопила, что вокруг нее собралась целая толпа, прежде чем люди успели разобраться, что все ее проклятья и угрозы направлены в адрес Мор-Замбы.
— Да что же он тебе сделал? — спрашивали ее со всех сторон.
Что ей сделал Мор-Замба? Он повинен в том, что не посвятил Мболо вторую половину дня, хотя должен был скорее умереть, чем бросить работу. Да и на ком, как не на этом дикаре, на этом чужаке, на этой подневольной скотинке могла сорвать злобу, накопленную за годы унижений и обид, эта женщина, забытая собственными детьми и ставшая посмешищем в общине?
Дальше — больше. Забыв про сон, Мболо обошла за ночь старейшин, которые устанавливали порядки в поселке, и перед каждым из них произнесла такую речь:
— Да что же это за погань такая, этот ваш Мор-Замба? Ему бы только жрать да жрать, а как работать — тут его не дождешься! Во что, скажите мне, превратился этот поселок, заложенный нашим великим предком ради счастья и величия его потомков? В пристанище для всяких бродяг, бездельников, обжор и наглецов? Нет, клянусь, так дальше продолжаться не может, лучше мне умереть, чем смотреть на это безобразие! Я требую, чтобы вы выгнали этого человека из Экумдума, и чем скорее, тем лучше.
