Ознакомительная версия.
Я размышлял в тот вечер, пока Лили на сцене притворялась покойником, что, когда она окончит школу, мне будет семьдесят восемь, восемьдесят два – когда окончит колледж, и так далее. Что это, как не воспоминание о будущем?
Что меня в тот вечер по-настоящему поразило – так это прощание Эмили в последней сцене. После того как могильщики, похоронив ее, ушли с холма вниз к своей деревне, она сказала: «Прощай, прощай, мир. Прощай, Гроверс-Корнерс… Мама и папа. Прощайте, тикающие часы… и мамины подсолнухи. Завтраки и кофе. Новая отутюженная одежда и горячие ванны… и сон, а потом – подъем. О, Земля, ты слишком чудесна, чтобы кто-нибудь смог это понять.
Понимают ли люди, что живут, пока они живут? И каждую, каждую минуту?»
* * *
Я сам становлюсь своего рода Эмили каждый раз, когда слышу этот монолог. Я еще не умер, но есть на Земле место, такое же простое и безопасное, такое же понятное, такое же приятное, каким было Гроверс-Корнерс на рубеже веков, с такими же тикающими часами, мамой и папой, новой отутюженной одеждой и всем остальным, и с этим местом я уже попрощался, попрощался черт знает как давно.
Это даже не место, это первые семь лет моей жизни, пока сначала Великая депрессия, а потом – Первая мировая война не утопили все в дерьме.
Говорят, что, когда стареешь, первое, что случается, – это у тебя отказывают или глаза, или мозги. Неправда. Первое, что случается, – это разучиваешься парковаться.
И вот я бессвязно бормочу что-то о сценах из пьес, которые все давно забыли, до которых давно никому нет дела, вроде сцены на кладбище в «Нашем городке» или игры в покер у Теннесси Уильямса в «Трамвае „Желание“», или думаю о том, что сказала жена Уилли Ломана после трагически обычного, бестактного, по-американски храброго самоубийства в «Смерти коммивояжера» Артура Миллера.
Она сказала: «За внимание нужно платить».
В «Трамвае „Желание“» Бланш Дюбуа говорит, когда ее увозят в сумасшедший дом после того, как ее изнасиловал зять: «Я всегда зависела от чужой доброты».
Эти речи, эти ситуации, эти люди отмечают этапы моего эмоционального и этического взросления и до сих пор служат мне ориентирами. Это все потому, что, когда я впервые увидел их, вместе со мной в театре была еще целая толпа других людей, поглощенных действием, и поэтому я глаз не мог оторвать от сцены.
Те же самые речи, те же самые ситуации, те же самые люди произвели бы на меня не большее впечатление, чем «Вечерний футбол по понедельникам», если бы я видел их по телевизору, в одиночестве, пялясь в электронно-лучевую трубку и жуя чипсы.
В эпоху зарождения телевидения, когда было всего-то с дюжину каналов, значимые, хорошо написанные драмы, показанные по электронно-лучевой трубке, еще могли заставить нас ощущать себя участниками всеобщего действа, хотя мы на самом деле сидели одни и дома. Программ было так мало, что почти наверняка друзья и родственники смотрели то же, что и мы. Телевизор казался самым настоящим чудом.
Мы даже могли в тот же самый вечер позвонить другу и задать вопрос, ответ на который знали и так: «Ты это видел? Круто!»
Finita la commedia.
Я пережил Великую депрессию, я воевал во Вторую мировую войну и ни на что бы не променял ни то, ни другое. Траут утверждал на пикнике, что наша война, в отличие от всех других войн, никогда не окончится – ее увековечит шоу-бизнес. Из-за чего? Из-за нацистской военной формы.
Он отрицательно отозвался о камуфляже, в котором мелькают по телевизору наши теперешние генералы, рассказывая, как они стирают с лица земли какую-то очередную страну третьего мира из-за нефти. «Я не знаю ни одного места на планете, – сказал он, – где солдат в этом карнавальном костюме не смотрелся бы вороной на снегу.
Похоже, все идет к тому, – продолжал он, – что поля сражений в Третью мировую войну будут напоминать яичницу с помидорами».
Он спросил меня, есть ли у меня родственники, которые воевали и были ранены. Насколько мне известно, у меня есть только один такой родственник, мой прапрадедушка Петер Либер, иммигрант. Он получил во время Войны Севера и Юга ранение в ногу и стал пивоваром в Индианаполисе. Он был «вольнодумцем», то есть скептиком в отношении религии, так же как Вольтер, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин, Килгор Траут и я сам. И еще многие другие.
Я рассказал Трауту, что в отряде, где воевал Петер Либер, все как один были атеисты родом из Германии. Так вот, командир этого отряда зачитывал своим людям христианские религиозные тексты для поддержания духа. Траут в ответ рассказал мне свою версию Книги Бытия.
У меня случайно был с собой диктофон, и я его включил.
«Вот что, перестань-ка есть и послушай меня, – сказал он. – Это важно». Тут он прервался, чтобы поправить подушечкой большого пальца левой руки свою верхнюю вставную челюсть. Она каждые две минуты грозила вывалиться. Он был левшой, как и я, пока меня не переучили родители, как и мои дочери Эдит и Лили, или, как мы их обычно называли, когда хотели приласкать, Эдди Бочка и Лолли Теленок.
«Вначале не было абсолютно ничего, в прямом смысле слова, – сказал он. – Но если есть ничто, то есть и нечто, точно так же как если есть верх, то есть и низ, если есть сладкое, то есть и горькое, если есть мужчина, то есть и женщина, если есть пьяные, то есть и трезвые, если есть радость, то есть и печаль. Это называется импликация. Мне неприятно это вам говорить, друзья мои, но мы – лишь малюсенькие импликации, следствия из какой-то чудовищно тройной причины. Если вам не нравится быть тут, почему бы вам не отправиться туда, откуда пришли?»
«Первое нечто, первая импликация из ничто, – попал он, – были два существа, Бог и Сатана. Бог был мужского пола, Сатана – женского. Они имплицировали друг друга, и поэтому их силы были равны, и это равенство само было импликацией. Сила имплицировалась слабостью».
«Бог сотворил небо и землю, – продолжил старый и забытый писатель-фантаст. – Земля же была безвидна и пуста, и тьма была над бездною. И дух божий носился над водою. Сатана не могла проделать такой же номер, но считала, что глупо что-либо делать просто так – зачем? Но пока она молчала».
Но когда Бог сказал: «Да будет свет», и стал свет, Сатана забеспокоилась. Она удивилась: «Что он, черт побери, делает? Как далеко он намерен зайти, и уж не думает ли он, что я буду помогать ему, ведь это же просто черт знает что такое?»
«И тут все окончательно потонуло в дерьме. Бог сотворил мужчину и женщину, прекрасные маленькие подобия себя и Сатаны, и дал им свободу, чтобы посмотреть, что же с ними произойдет. Эдемский сад, – сказал Траут, – может считаться прообразом арены для гладиаторских боев».
«Сатана, – сказал он, – не могла повернуть время вспять и сделать так, чтобы творения не было. Но по крайней мере она могла попытаться облегчить жизнь бедным игрушкам Бога. Она видела то, что ему было видеть не дано: все живое либо умирало от скуки, либо умирало со страху. Так что она взяла яблоко и заполнила его всяческими идеями, которые могли хотя бы развеять скуку, например правилами игр в карты и кости, объяснениями как трахаться, рецептами пива, вина и виски, картинками с растениями, которые можно курить, и так далее. Еще там были советы, как сделать музыку, песни и танцы по-настоящему безумными, по-настоящему сексуальными. И еще – как ругаться на чем свет стоит, когда спотыкаешься.
Сатана послала змея, чтобы тот дал Еве яблоко. Ева откусила от яблока и протянула его Адаму. Он тоже откусил, и они стали трахаться».
«Можете быть уверены, – сказал Траут, – что известное меньшинство тех, кто принял эти идеи, пострадало от катастрофических побочных эффектов, с ними связанных». Здесь следует отметить, что Траут не был алкоголиком, наркоманом, игроком или сексуальным маньяком. Он просто был писателем.
«Сатана просто хотела помочь, и ей не раз это удавалось, – закончил он. – Она прославилась своими лекарствами, у которых порой обнаруживались ужасные побочные эффекты. Но и самые уважаемые фармацевтические фирмы наших дней прославились тем же».
Побочные эффекты от пойла, приготовленного по рецептам Сатаны, вышли боком многим великим американским писателям. В первой книге про катаклизм я рассказал о воображаемом доме для престарелых писателей под названием Занаду, где комнаты для гостей (таких было четыре) носили имена американских лауреатов Нобелевской премии по литературе. Комнаты «Эрнест Хемингуэй» и «Юджин О’Нил» находились на третьем этаже, «Синклер Льюис» на четвертом, «Джон Стейнбек» – при гараже.
Килгор Траут воскликнул по прибытии в Занаду спустя две недели после того, как свобода пили снова взяла всех за жабры: «Все эти четверо, эти писчебумажные герои, были самые настоящие алкоголики!»
Игра сгубила Уильяма Сарояна. Игра заодно с бухлом сгубили моего друга журналиста Элвина Дэвиса, это была ужасная потеря для меня. Однажды я спросил Эла, помнит ли он, как поймал самый большой кайф от игры. Он рассказал, как это было. Они с приятелями засели играть в покер сутки напролет.
Ознакомительная версия.
