— Вон! Вот из моего кабинета, черт побери!
— Я, — сдержанно сказал Хогг, еще стоя на коленях, — пришел только по вашему распоряжению.
— Убирайся прочь! Я потратил знания, время, терпение и любовь, — да, черт возьми, — на твой случай, и вот какую получил благодарность! Хочешь карьеру мою погубить, черт возьми, вот и все!
Хогг, позабыв, что стоит на коленях, столь же сдержанно сказал:
— Знаете, в книгу всегда может вкрасться так называемая опечатка. Со мной однажды было. Вместо «прихотливый» напечатали «похотливый». Я бы с большой радостью вам помог, правда. В любом случае, если дело окажется хуже некуда, всегда можно изъять всю главу, вставить что-то другое. Только, — серьезно добавил он, — надо проследить, чтоб объем точно такой же был. Нынче вечером можете сесть и чего-нибудь написать.
Доктор Уопеншо бросился к стоявшему на коленях Хоггу, рванул его за воротничок.
— Вон! — снова крикнул он. — Проваливай, похотливый сукин сын! — Протопал к дверям, распахнул. Другой пациент тихо скулил у газового камина. — Что касается тебя, сачок, — крикнул ему доктор Уопеншо, — я с тобой за минуту разделаюсь. Знаю вас, симулянтов.
Хогг со скорбным достоинством, которое, он предчувствовал, выльется в приступ ярости, как только он окажется в неком славном спокойном местечке, подошел к двери и сказал:
— Вы на себя слишком много берете, если не возражаете против подобного замечания. — И взмахнул «Kvadratnymi kluchami», как бы предостерегая. — Я бы сказал, что такие люди, как вы, должны подавать всем нам, прочим, хороший пример. Это ведь вы хотите, чтоб все шло хорошо, а не этот бедняга.
— Вон!
— Уже ухожу, — сказал Хогг, уже уходя, медленно качая головой. — И, — сказал он, опять повернувшись к доктору Уопеншо, хоть и на безопасной дистанции, — я буду писать стихи какие захочу, большое спасибо; ни вы, никто другой меня не остановит. — Он думал прибавить «вот так вот», но, пока решался, доктор Уопеншо грохнул дверью кабинета; пациент у газового камина вскрикнул «ой», будто мать дала ему затрещину. В конечном счете доктор Уопеншо не совсем хороший человек, думал Хогг, уходя. Надо было с самого начала с подозрением отнестись к его добросердечности. Он чувствовал, что в ней всегда была определенная капля неискренности.
Немного времени спустя Хогг, дрожа, сидел в общественной уборной, фактически видя, как плоть между ляжками студнем трясется от ярости. Над ним отправлялись на запад дизельные поезда, ибо было это на вокзале Пэддингтон, куда он пришел мимо мадам Тюссо, планетария, по Эджвар-роуд и так далее. Бросил в щелку пенни, получив возможность излить гнев существенно более, чем на пенни. Весь ненавидящий стихи мир обрел лицо доктора Уопеншо, но Хогг, звучно и справедливо заваливая в воображении это лицо дерьмом, а также мочась в него, знал, что мир довольствуется простой ненавистью, тогда как доктор Уопеншо идет дальше, целенаправленно уничтожая поэта. Или пробуя уничтожить. Он, Хогг, зол на мир. Мир очень плох, однако доктор Уопеншо еще хуже. Впрочем, опять же, разве не дурна распроклятая Муза, которая все придерживала свои дары, а потом явилась с подарком в самый что ни на есть неподходящий момент? Вопрос в том, каково положенье вещей. Чего ей от него надо, черт побери? Он издал чрезвычайно смертельный и пахучий взрыв, как некогда, сидя точно так же в рабочей мастерской квартиры на морском берегу, царапая голые ноги, пестревшие у электрокамина, упорно работая над стихом вместе с Музой, в тихом, в высшей степени профессиональном сотрудничестве. Может быть, она, смягчившись (для чего, между прочим, не следует обзывать ее дурной, распроклятой, как только что), хочет вернуться на постоянной основе? Тот самый острый спазм, из-за которого вспыхнул скандал, фактически, кроме вреда, никому ничего не принес.
Только, конечно, в те времена, прежде чем эта чертова женщина вышла за него замуж и заставила промотать капитал, он имел возможность быть профессиональным (т. е. ничего или очень мало зарабатывающим) поэтом. Теперь необходима зарплата. Даже если дар вернется в полной мере, его придется проявлять в виде так называемого милого хобби. Разумеется, удалось кое-что приберечь. Есть спаленка в отеле, питание, редкие чаевые. В спущенных брюках можно сосчитать накопленное. Наличные Хогг держал в губчатой сумке, прикрученной шнурком к пуговице на ширинке, не доверяя ни банкам, ни коллегам в отеле. Ключи — просто насмешка, так как есть служебные. Он однажды вошел в свою спаленку и застал там Джона-испанца с рубашкой Хогга в одной руке и с бритвенными лезвиями Хогга в другой, хотя был совершенно уверен в запертой двери. Джон с фальшивой улыбкой сказал, будто дверь не была заперта, он зашел позаимствовать лезвия, которые у него кончились, и в то же время его обуяло желание полюбоваться рубашками Хогга, очень уж, на его взгляд, хорошими. Хогг ему не поверил. В любом случае, деньги он держит в сумке в штанах. Сумка как бы прикрывает мошонку, ибо среди официантов, мальтийцев и киприотов, попадаются безобразные драчуны. Он вытащил из сумки рулончик пятифунтовых бумажек, серьезно пересчитал. Коряво нацарапанный человечек, некий голый бог плодородия, смотрел сверху без зависти.
Двадцать пять нарисованных львов преданно стерегут довольно слабоумную малолетку Британию. Неплохо. Сто двадцать пять фунтов. В брючном кармане около тридцати шиллингов серебром — весьма скудная благодарность. Хогг не потрудился подсчитывать стоимость других знаков благодарности в иностранной валюте. Дирхемы, лиры, новые франки, дойчмарки и прочее он держал в своем паспорте, который хранился во внутреннем кармане спортивного пиджака, висевшего сейчас на крючке на дверце. Хогг усвоил, что каждый служащий отеля должен хорошенько присматривать за паспортом в связи с кражами и подпольной торговлей, которую вели чернорабочие, мойщики посуды, островные подонки темного этнического происхождения, ловкие, порочные, не щепетильные. Несмотря на новый презренный статус Британии в мире, британский паспорт еще ценится. Вот, значит, какие дела. Хватит купить время на написание, скажем, каких-нибудь по-настоящему старательно отделанных секстетов или бессвязных песен поэмы в стиле Паунда[29], если Муза пожелает сотрудничать. Хогг испустил совсем слабенький ветер. Это вовсе не глупый поступок, объяснил он ей на случай, если она где-то рядом, нет тут даже тени сарказма или нетерпения: вполне справедливый, авансом испущенный ветер.
Он уже более или менее успокоился. С симпатией полюбовался граффити на стенах и дверце. Подумал, что кое-что можно признать неким видом искусства на основании очевидной попытки выразить сильные чувства в стилизованной форме. Встречались страстные послания, мольбы о встрече в условленном месте, хотя даты давно миновали; слишком экстравагантная для исполнения похвальба; краткие обращения к сексуальным партнерам, чересчур изысканные для этого мира. Ну, он, Хогг, пытался в рамках реабилитационной программы, навязанной отныне проклятым доктором Уопеншо, заняться общепринятым сексом, но не добился большого успеха. Теперь, в любом случае, надо быть молодым для подобающих занятий сексом: это ему отчетливо разъяснила молодежь — горничные-итальянки и прочее, — с которой он сталкивался, а также кое-какие образцы современного искусства, которое он, опять же следуя программе проклятого Уопеншо, мрачно пытался постигнуть. Вот, значит, какие дела. Пора прекратить без конца повторять эту фразу.
Были также на стенах краткие стихи, изложенные в основном в прозе, вроде произведений Крепости Веры. Стихи традиционные, главным образом на сортирный сюжет, но как-то грела мысль, что это все-таки стихи, заслуживающие уважения за гномическую мнемонику. То есть для нормальных людей. Невозможно представить, чтобы проклятый Уопеншо что-нибудь написал или нарисовал в уборной. Хогг заметил по правую руку симпатичное пятнышко голой стены. Для того, что он собирался сейчас написать шариковой ручкой, Музы не требовалось. Он написал:
Когда облегчаешь кишечную схватку в экстазе,
Или высишься с членом в руке, и тебе хорошо,
Представь себе лицо в унитазе —
Лицо Уопеншо.
Может, кто-нибудь выучит наизусть, еще где-нибудь под землей перепишет, в ненадежной памяти размоется блистательное изящество, но, возможно, фамилия не до конца сотрется, сохранится в какой-нибудь алломорфной форме. Эндерби, народный поэт. Эндерби, а не Хогг. И Уопеншо обретает заслуженное бессмертие.
Теперь Хоггерби чувствовал голод. Подпоясался, дернул цепочку, надел пиджак, вышел. Благосклонно кивнул уборщику, читавшему «Ивнинг стандард» в своем кафельном закутке, и поднялся на свет. Выйдя с вокзала, нашел в переулке достаточно грязный с виду ад для голодных, почти полный чавкающего народу. Он знал, какая еда ему требуется, — бунтарская. И заказал у цыкавшего зубом мужчины в очках за стойкой кружку очень крепкого чаю, яичницу с жирным беконом, пристроившись у лестницы. Он намерен устроить себе несварение. Показать распроклятому Уопеншо.
