— Очень жаль, — сказали посетители и собрались было уходить. После слов Арона обыск представлялся им делом бесполезным, ибо трудно было представить себе повод, по которому Арон надумал бы покрывать Лейтвейна. Но Арон задержал их и спросил, о каких, собственно, неясностях может идти речь. Посетители нерешительно поглядели друг на друга, потом один из них кивнул другому. И Арон узнал, что Лейтвейн пытается доказать, будто его вступление в партию было вынужденным, его поведение во время войны — пассивно отрицательным, а тот не поддающийся опровержению факт, что его не отправили на фронт, — непонятен для него самого. Ему никто, разумеется, не верит, сказали оба визитера, но с доказательствами дело обстоит совсем худо, а свидетелей отыскать невозможно.
— А вы сходите к вахтеру, — посоветовал Арон. — Он его хорошо знает.
Посетители сказали, что уже были у вахтера и у большинства жильцов — тоже, но все в один голос утверждают, что не могут сказать о Лейтвейне как ничего хорошего, так и ничего плохого.
Когда они ушли, Арон долго сидел и злился, думая о том, с какой нелепой тщательностью проводят подобные расследования. Документы, свидетели, доказательства — все сплошь препятствия в таком ясном как Божий день деле. Словно и нет миллионов неопровержимых доказательств, словно Лидия не доказательство, словно они не знают, что имеют дело с бандой заговорщиков, в которой, проявляя деликатность и соблюдая какие-то правила из устаревших книг, им не раздобыть ни единого свидетеля. Арон только хотел надеяться, что ему попался случай наособицу и в других местах действуют не столь бестолково и деликатно. Но даже и этот, единственный, случай показался ему чудовищным, он не мог с этим мириться, он скатился вниз по лестнице и позвонил в одну из дверей нижнего этажа. Маленький вахтер открыл ему дверь и улыбнулся как доброму знакомому со словами «ах, это вы». Но Арон схватил его за шиворот и так встряхнул, что вахтер начал задыхаться, безуспешно стараясь высвободиться.
— Выслушайте меня хорошенько, — сказал Арон, — если вы сию же секунду не пойдете и не расскажете все, что вам известно про Лейтвейна, я на вас заявлю. Уж можете мне поверить, вы у меня сядете.
Вахтер не отвечал ни слова, то ли из страха, то ли потому, что воротник тесно сдавил ему горло, он только смотрел выкатившимися глазами и не сопротивлялся.
Арон сказал:
— И чтоб немедленно. Вы меня поняли?
Вахтер кивнул. Арон выпустил его воротник, проследил, как тот надевает куртку, единственный башмак и выходит из дому.
* * *
— Стало быть, ты надумал заменить полицию?
— Почему ты спрашиваешь таким тоном, будто не согласен со мной?
Я начал решительно возражать и объяснил, что, если буду со всем соглашаться, от этого не будет толку ни мне, ни ему. Я сказал:
— Мне просто хочется понять смысл события, при котором я не присутствовал. Как еще можно истолковать мой вопрос?
— Да так, что тебе хочется выглядеть человеком объективным, а мне это ни к чему. Если тебе так уж приспичило быть объективным, ступай и опиши футбольный матч. А со мной у тебя ничего не получится, иначе ты представишь меня в ложном свете.
У Арона осталась дерзкая мечта о ребенке, мечта, про которую и по сей день нельзя толком сказать, осуществилась она или нет, но на эту тему с ним лучше разговора не заводить.
* * *
Для транспорта, который направлялся из богемского гетто прямиком в лагерь, отобрали исключительно крепких, трудоспособных мужчин, и, следовательно, последний, оставшийся у Арона сын не мог с ним уехать. Этого Марка Бланка, тогда еще двухлетнего ребенка, пришлось оставить на попечение соседки, некоей фрау Фиш, не внушавшей Арону особого доверия, но круг лиц, которым можно было поручить мальчика, сузился к тому времени до крайности. Все, что еще оставалось у Арона из вещей, он перетащил в ее комнату, а сверх того посулил золотые горы за заботливый уход, хотя в хороший конец он уже не верил.
Сразу после освобождения он раскопал номер некоей американской организации, которая помимо всего прочего помогала разыскивать пропавших родственников.
* * *
— Ты, верно, удивляешься, почему я сам не поехал в Богемию?
— Представь себе…
— Уж очень это было далеко. А у меня болели ноги.
* * *
Американская организация называлась «Джойнт». Арона направили в комнату, выглядевшую так, словно в ней кто-то жил. Ему налили чашечку кофе, и он начал рассказывать свою историю. Женщина, которая слушала Арона, была, на его взгляд, очень уж молода, примерно семнадцати, ну от силы девятнадцати лет, у нее были длинные черные волосы и заплаканные глаза. Во время его рассказа она делала кой-какие заметки, а перебила его только один раз, попросив по буквам повторить название чешского городка. Он решил, что этой женщине каждый день приходится выслушивать множество таких историй и что это ей не по силам. Вот потому и заплаканные глаза.
— Как только нам удастся что-нибудь узнать, я вас немедля извещу, — сказала она, прощаясь.
Арон настроился на долгое ожидание, потерявшийся ребенок был в те дни все равно что иголка в стоге сена, однако всего лишь через неделю «Джойнт» дал о себе знать. Мужчина, явно не почтальон, вручил ему пакет, в котором хоть и не оказалось долгожданного сообщения, но зато лежал молочный порошок, сигареты, шоколад и другие предметы заморского происхождения. Арон наелся досыта, закурил и продолжал ждать. Все, что, по его словам, он ни предпринимал в те дни, служило лишь одной цели: чем-то заполнить время ожидания, к примеру постепенное обживание квартиры или визит к парикмахеру, чтобы подкрасить волосы, поседевшие за последние годы. (Поскольку ему понравился новый цвет волос и он привык к нему, то решил на будущее постоянно подкрашивать волосы. Арон делал это каждый месяц, много лет подряд, пока не счел, что это слишком утомительная процедура, отнимающая к тому же много времени. Поэтому с начала шестидесятых годов он дал своим волосам возможность расти, как им заблагорассудится, то есть изжелта-седыми.)
Спустя еще две недели на его имя пришла пестрая почтовая открытка с видом Лос-Анджелеса. И под печатью «Джойнта» Арон прочел взволновавшее его известие: «Я полагаю, что у нас есть новости для вас» — за подписью некоей Паулы Зельтцер, надо полагать, той самой девушки с заплаканными глазами. И часа не прошло, как он уже был там, снова чашка кофе, снова заплаканная девушка, но на сей раз Паула показалась ему более спокойной. Она даже сказала: «С темными волосами вы мне гораздо больше нравитесь».
Она так мило выглядела, что скорее уж Арону следовало сделать ей комплимент, но он лишь спросил:
— Так что же вам удалось выяснить?
Паула начала с самого важного: она сказала, что ребенок жив. Следов этой женщины, соседки по фамилии Фиш, до сих пор нигде не удалось отыскать, однако для Арона было, пожалуй, важнее известие, что в начале сорок третьего всех детей из гетто перевели в детский лагерь. Вряд ли он мог там уцелеть, но, когда войска союзников захватили Баварию, где и находился лагерь, Марк еще был жив.
— Одно только странно, — продолжала Паула, — в лагерных списках ваш мальчик числится не как Марк Бланк, а как Марк Бергер. Но во всем лагере он единственный Марк. Может, потому, что списки велись небрежно; для тех, кто их составлял, это было не так уж и важно. Счастье еще, что списки вообще сохранились.
— А списки умерших детей вы просмотрели? — спросил Арон.
— Ну разумеется. И среди мертвых не было никакого Марка Бланка. Марк вообще довольно редкое имя, так что мы можем быть почти уверены. Да и возраст примерно совпадает.
— «Примерно» — это как понимать?
— В списках не проставлены дни рожденья, — пояснила Паула, — только годы. И там стоит Марк Бергер, родился в 1939 году.
Сомнения появились лишь потом, а сейчас Арон был совершенно убежден, что больше придираться незачем. Он себя не помнил от счастья, поясняет мне Арон, со временем жизнь научила его, что при всяком начинании наиболее вероятен печальный исход, но тогда в голове у него все гудело от радости. Несколько минут он молча наблюдал за Паулой, не понимая ни единого слова из того, что она говорит, а потом в какой-то момент перебил ее вопросом:
— Ведь вы Паула?
И она с удивлением ответила:
— Ну конечно же, меня зовут Паула.
* * *
— Возможно, она приняла то, что случилось в следующие секунды, за попытку сближения. Но клянусь тебе, это была никакая не попытка, это вообще ничего не значило. Уже потом я много размышлял об этом, а тогда я, помнится, встал и поцеловал ее. Она была для меня «Джойнтом», ты понимаешь? Каким образом я мог бы еще поцеловать «Джойнт»? И к вопросу о том, как ее зовут, это не имело ни малейшего отношения.
* * *
— Жаль, — сказал Арон, — что сейчас нельзя выпить.
И снова Паула удивилась, но потом улыбнулась, набрала какой-то номер и спросила неизвестно кого, открыто ли у них, потом положила трубку на рычаг и сказала Арону:
